Японский любовник - Альенде Исабель

ЖЕЛТАЯ УГРОЗА

Фукуда закрыли ставни на окнах и повесили замок на дверь. Семья оплатила аренду за весь год, а также внесла квоту на покупку дома, которую намеревалась осуществить, когда появится возможность оформить договор на имя Чарльза. Они подарили все, что не смогли или не захотели продать, потому что спекулянты предлагали им по два-три доллара за вещи, стоившие в двадцать раз дороже. Им выделили совсем мало времени, чтобы распорядиться имуществом, собрать в дорогу по чемодану на члена семьи и в назначенный срок явиться к позорному автобусу. Они были вынуждены все это проделать, иначе бы их арестовали и обвинили в предательстве и шпионаже в военное время. Фукуда присоединились к сотням других семей, которые, надев самое лучшее (женщины в шляпках, мужчины при галстуках, дети в лакированных туфлях), медленно сходились к Центру гражданского контроля. Люди шли, потому что у них не было выбора и потому что тем самым они подтверждали свою верность Соединенным Штатам и свое возмущение японским авианалетом. Это был их вклад в дело войны, как выражались лидеры японской общины, и мало кто решился им противоречить. Семье Фукуда достался лагерь в Топазе, в пустынной зоне штата Юта, но об этом они узнают лишь в сентябре: сначала им предстояло шестимесячное ожидание на ипподроме.

Привычно благоразумные иссэй подчинялись без споров, но они не смогли помешать нисэй, молодым людям из второго поколения, открыто выражать свой протест. Недовольных разлучили с семьями и отправили в «Тьюл-Лейк», концентрационный лагерь с более жестким режимом, где они прожили всю войну на положении преступников. Белые американцы стояли на тротуарах и наблюдали за скорбной процессией знакомых им людей: мимо шли владельцы магазинчиков, где они каждый день покупали продукты, рыбаки, садовники и плотники, которых они нанимали, школьные товарищи, соседи… Большинство смотрело в смущенном молчании, однако нашлись и такие, кто выкрикивал расистские оскорбления и злые шутки. Две трети эвакуированных в те дни родились в Америке и являлись гражданами Соединенных Штатов. Японцы стояли в многочасовых очередях перед столами, где каждого записывали и выдавали картонки с идентификационными номерами, чтобы повесить на шею и на чемоданы. Группа квакеров, осуждающих эту меру как расистскую и антихристианскую, предлагала японцам воду, фрукты и бутерброды.

Такао Фукуда уже садился с семьей в автобус, когда появился Исаак Беласко, держащий за руку Альму. Он злоупотребил данной ему властью, чтобы протиснуться сквозь кордоны полицейских и солдат, пытавшихся его остановить. Адвокат страшно лютовал: он не мог не сравнивать происходящее в нескольких кварталах от его дома с тем, что, быть может, случилось с его родственниками в Варшаве. Он прокладывал дорогу локтями, чтобы крепко обнять своего друга и передать конверт с деньгами, от которого Такао безуспешно пытался отказаться, а Альма в это время прощалась с Ичимеи. «Пиши мне». — «Пиши мне», — вот последнее, что сказали друг другу дети, когда печальная вереница автобусов поползла по дороге.

Путешествие показалось Ичимеи очень долгим, хотя длилось всего час, и вот они приехали на ипподром Танфоран в Сан-Бруно. Развлекательный комплекс окружили колючей проволокой, конюшни наскоро переоборудовали под жилье, построили бараки, чтобы можно было разместить восемь тысяч человек. Эвакуацию было приказано провести так стремительно, что не было времени закончить обустройство и доставить в лагерь все необходимое. Моторы автобусов смолкли, и пленники начали выходить, вынося вещи и детей, помогая пожилым. Люди шли молча, тесными группами, все были ошарашены и не понимали визгливых команд, которые раздавались из плохо настроенных громкоговорителей. Дождь превратил землю в трясину, вода заливала людей и скарб.

Вооруженные охранники отделили мужчин от женщин для медицинского осмотра. Всем сделали прививки от тифа и кори. В течение следующих часов Фукуда искали свои вещи среди гор тюков и чемоданов, а потом обживали указанное им пустое стойло. С потолка свисала паутина, на полу лежал толстый слой пыли вперемешку с соломой, тут же обитали тараканы и мыши; в воздухе витал запах лошадей и креозота, которым здесь пытались провести дезинфекцию. Семье достались две койки, по одному тюфяку и по два армейских одеяла на человека. Такао, осоловев от усталости и униженный до последнего уголка души, сел на пол, уперев локти в колени и обхватив ладонями голову; Хейдеко сняла шляпку и туфли, переобулась в шлепанцы, закатала рукава и приготовилась отыграть хоть что-то у внезапного несчастья. Она не оставила детям времени на жалобы: сначала велела собирать походные койки и мести пол, потом отправила Чарльза и Джеймса за досками и палками, оставшимися после строительства, — женщина заметила их по дороге, теперь им предстояло стать полками для небогатой кухонной утвари, которую семья взяла с собой. Мегуми с Ичимеи Хейдеко поручила набить тюфяки соломой и показала, как делать матрасы; сама же отправилась обходить другие жилища, здороваться с женщинами и проверять на прочность часовых и охранников, которые были столь же растеряны, как и вверенные им узники, и сами не знали, сколько времени им предстоит здесь находиться.

Единственными очевидными врагами, которых Хейдеко обнаружила при первом обходе, оказались корейские переводчики, жестокие с эвакуированными и подобострастные с американскими офицерами. Хейдеко убедилась, что туалетов и душей на ипподроме недостаточно, к тому же они без дверей; для женщин были поставлены четыре ванны, горячей воды на всех не хватало. Права на интимность не существовало. При этом женщина определила, что голод им не грозит: она увидела грузовики с продовольствием и узнала, что в столовых еду будут готовить трижды в сутки.

Ужин состоял из картофеля, сосисок и хлеба, но сосиски закончились раньше, чем подошла очередь семьи Фукуда. «Придите попозже», шепнул им японец, стоявший на раздаче. Хейдеко с Мегуми дождались, когда столовая опустела, получили миску мясного рагу с картошкой и отнесли еду своим. В ту ночь Хейдеко начала мысленно составлять список мер, которые следовало принять, чтобы вынести пребывание на ипподроме. Первое место в списке занимало упорядоченное питание, а последнее (в скобках, потому что женщина сильно сомневалась в возможности осуществления) — замена переводчиков. Хейдеко всю ночь не сомкнула глаз, а с первыми лучами солнца, проникшими сквозь щели в стене, толкнула в бок мужа, который тоже не спал, с вечера застыв в неподвижности. «Здесь много чего нужно сделать, Такао. Нам понадобятся представители для переговоров с властями. Надевай пиджак и иди собирать мужчин».

Проблемы в Танфоране не заставили себя ждать, однако меньше чем за неделю эвакуированные организовали свою жизнь, демократическим голосованием избрали представителей, в число которых вошла и единственная женщина — Хейдеко Фукуда, провели перепись взрослого населения по занятиям и навыкам: учителя, земледельцы, плотники, кузнецы, бухгалтеры, врачи… Заключенные открыли школу, хотя у них не было ни карандашей, ни тетрадок, разработали программу спортивных и развлекательных мероприятий, чтобы дать занятие юношам, изнывающим от собственной ненужности и праздности. Ночью и днем люди жили в очередях, очередь была на все: в душ, в больницу, в прачечную, на религиозную службу, на почту и три раза в день — в столовую; требовалось великое терпение, чтобы избегать сутолоки и свар. В лагере был комендантский час, перекличка дважды в сутки и запрет говорить по-японски, что для иссэй было немыслимо. Чтобы предотвратить вмешательство охранников, узники взяли на себя охрану порядка и надзор за нарушителями, однако никто не мог справиться со слухами, которые носились как ветерок и иногда порождали панику. Люди старались придерживаться правил вежливости, чтобы нужда, скученность и унижение были более переносимы.

Шесть месяцев спустя, 11 сентября, началась отправка заключенных на поездах. Никто не знал, куда идут эти поезда. Проведя две ночи и день в обшарпанных душных вагонах с малым количеством туалетов, без света в темное время суток, проехав по незнакомой пустынной местности, они остановились на станции Дельта, в штате Юта. Оттуда на грузовиках и автобусах поехали в Топаз, «Сокровище пустыни», как был назван концентрационный лагерь — кажется, без всякой иронии. Эвакуированные были чуть живы от усталости, грязны и напуганы, но от голода и жажды не страдали: их кормили бутербродами и в каждом вагоне стояли корзины с апельсинами.