Над обрывом - Маркус Вернер

Тут Лоос выпил, поглядел на меня и спросил, интересны ли мне вообще его истории, а если нет, то хватит ли у меня мужества в этом признаться. Я ответил чистую правду: да, мне интересно, пусть рассказывает и не беспокоится.

— Хорошо, — сказал Лоос, — но я постараюсь поменьше отвлекаться на посторонние темы. Не надо думать, будто я — женоненавистник, просто чиновница из Берна не только была нехороша собой, но вдобавок не отличалась тонкостью чувств. Язык ее был грубым, голос — громким, все ее разговоры — пустой болтовней. Я был бы хоть немного вознагражден за это, если б она рассказала мне какую-нибудь захватывающую детективную историю из своей практики, но этого не произошло. На мои расспросы она ответила, что ей пришлось больше заниматься оформлением документов, чем оперативной работой. Однако профессиональное чутье у нее, по-видимому, все-таки было: куда бы я ни пошел, ей неизменно удавалось меня выследить. Если на пляже среди занятых шезлонгов я находил один свободный, то чувствовал себя хоть и в тесном, зато надежном укрытии. Так что иногда мне удавалось спрятаться, однако спокойно наслаждаться этим не мог. Я сидел в шезлонге и время от времени возил ногами по песку. Мою безутешную тоску развеивала только одна мысль: все эти тела вокруг меня однажды обратятся в прах. Я все больше уединялся у себя в комнате или на балконе. Однако вскоре выяснилось, что пользоваться балконом по-настоящему нельзя. Если я устраивался там во второй половине дня, то видел впереди и внизу — на расстоянии максимум двадцати метров — бесчисленных дам «топлесс», возлежавших или восседавших на песке. А порой одна из них смотрела вверх, в мою сторону, толкала в бок другую, которая тоже принималась смотреть вверх, и по их смешкам нетрудно было понять, за кого они меня принимают. Так что балкон исключался. Даже поздно вечером нельзя было посидеть там спокойно за стаканчиком «узо»: на соседнем балконе две немецкие пары играли в какую-то игру, вероятно карточную, потому что во время этой игры надо было постоянно говорить «мяу» или «мяу-мяу». Это «мяу-мяу» раздавалось почти без перерыва несколько часов подряд. Отпуск медленно пожирал меня. Думаю, сон, который я видел перед отъездом и из которого мне запомнился только главный фрагмент, — этот сон символически подвел итог моего будущего пребывания на Закинфе. Я приснился себе в виде обглоданной кости — не скелета, что было бы естественно, а одной большой кости, у которой внизу две ножки, чтобы на них можно было прыгать, но не вперед, а только назад. Любопытно, правда? Я, мужчина довольно-таки солидный, почему-то предстал в виде кости. Возможно, сон должен был разъяснить мне: пора кончать с обжорством. Вам надо знать, что в первые три месяца после смерти жены я поправился почти на восемь килограммов. Я больше не хотел вина. Вместо этого я обжирался и страшно отяжелел, в общем, стал весить больше, чем нужно. Мне немного стыдно об этом говорить, потому что это означает: глупые люди жрут, а умные пьют. Помните ту грозу?

— Ту, что была вчера ночью? Конечно. А почему вы о ней вспомнили?

— Простите, — сказал Лоос, — я имел в виду грозу в Гайд-парке. Смертоносную молнию. Я хотел сказать, что моя жена после этого несчастья изменилась и одним из признаков этой перемены было то, что она стала есть сладости, она ела их потихоньку и в большом количестве, я узнал об этом совершенно случайно. Я люблю хорошие, дорогие карандаши, и жена подарила мне латунную точилку для карандашей. Однажды у нас на кухне я наклонился над мешком для мусора, чтобы поточить карандаш, и уронил точилку, которая бесследно исчезла среди мусора, и мне пришлось перерыть весь мешок. При этом я увидел множество смятых оберток от плиток шоколада. Почему-то это открытие задело меня за живое, почему-то мне стало больно, что у моей жены есть от меня секрет. Она ведь должна была знать, что я разрешу ей съесть столько сладкого, сколько в нее влезет. Разумеется, я ничего не сказал. Я не хотел, чтобы она почувствовала себя пристыженной, точно ребенок, которого застали врасплох, когда он лакомился сладостями. Про бумажку, найденную мной, когда я ковырял в зубах, я тоже ничего не сказал. Хотя желал бы понять смысл фразы, которую она написала беглым почерком на этой самой бумажке: «Не надо мне неба, если оно приклеено к оконному стеклу». Странная картина, не правда ли? Так что моя жена несколько изменилась после несчастья в Гайд-парке. Легче всего было понять то обстоятельство, что она, прежде совершенно не боявшаяся грозы, теперь даже при отдаленных раскатах грома и слабом сверкании молнии начинала потеть и дрожать от страха. Успокоить ее было невозможно, нельзя было даже обнять — когда она впадала в такое состояние, то боялась любого прикосновения, и мне начинало казаться, что она и меня воспринимает как часть нависшей над ней беды. Потом она стыдилась этого, позволяла себя утешать. Однажды жена призналась, что когда едет в лифте вместе с матерью, живущей на пятом этаже многоквартирного дома, то от ее присутствия ей становится не по себе и она ничего не может с этим поделать. У моей жены уже давно наблюдались некоторые особенности, а после случая в Лондоне они стали заметнее. Знаете, ее тело было чем-то вроде лозы рудоискателя, оно чутко отзывалось на неблагоприятные моменты в окружающей среде. В первые годы нашего брака мы сменили две квартиры в окрестностях Цюриха, и в каждой по многу раз переставляли кровать, потому что на самочувствии моей жены сказывались то проходящая под домом водяная жила, то электромагнитное поле низкой частоты. А еще на нее действовали фён и полнолуние. Несмотря на все это, вы были бы не правы, если бы сочли мою жену больным человеком, чрезмерно мнительным или слабонервным. Нервы у нее были чувствительные, а вовсе не слабые. Это подтвердилось впоследствии, когда она действительно заболела и не могла знать, каким будет исход болезни. Память меня подводит. Я вчера уже об этом рассказывал? В смысле, об этой болезни?

— Вы говорили про опухоль, но без подробностей, еще вы сказали, что эту опухоль успешно оперировали и ее белокурые волосы, сбритые перед операцией, потом быстро отросли.

— Вот это да! — сказал Лоос. — Вы талантливый лжец.

— То есть как? Не понял, что вы имеете в виду.

— Это всего лишь шутка: я решил обыграть слова Квинтилиана, который полагает, что лжецам необходима хорошая память. В общем, месяцев через десять после происшествия в Гайд-парке у моей жены начались головные боли по ночам. А иногда, еще до завтрака, у нее делалась рвота. Последнее обстоятельство меня взволновало, я настаивал, чтобы она сделала тест на беременность, надеялся, что у нас будет ребенок. Но из этого ничего не вышло, нам было отказано в позднем осуществлении нашей мечты. Однажды утром жена посмотрела на меня и сказала, что моя фигура расплывается у нее перед глазами. Несмотря на ее протесты, я тут же позвонил к ней на работу и сообщил, что она заболела. Возможно, я уже говорил, что она работала в ювелирной фирме, возглавляла отдел обручальных колец в мастерской. Но это я так, к слову. Когда потом у нее стала неметь левая сторона, она обратилась к врачу. Тот устроил консультацию. Вскоре стал известен диагноз, который ужаснул меня. Астроцитома. Опухоль звездчатых клеток мозга. Моя жена оставалась невозмутимой, словно призрак, и я было подумал, что она недооценивает угрожающую ей опасность. Она пригласила настройщика фортепиано, как будто это сейчас было самым главным. Пришел молодой блондин и настроил рояль, на котором она играла лишь изредка. Через два дня, вернувшись из школы — жена была еще у врача, — я включил автоответчик и услышал голос молодого блондина, его фамилия была Росси, говорил он следующее: «Госпожа Лоос, мне хочется целовать вам ноги». Больше он ничего не сказал, а я был изрядно удручен или, во всяком случае, озабочен. Должно быть, этот тип уловил в поведении моей жены нечто такое, что вдохновило его на эту дерзость. Притом по отношению к другим мужчинам моя жена всегда вела себя крайне сдержанно, почти надменно. Мне ни разу не приходилось замечать, чтобы она, подобно большинству женщин, пользовалась какими-то хитроумными знаками. Стало быть, я был озабочен, ибо однажды прочитал где-то, что мозговые опухоли, среди прочего, могут привести к изменению личности: очевидно, так и произошло, если моя жена действительно подавала ободряющие знаки молодому человеку. Когда она пришла домой, я ей сказал, что на ответчике есть сообщение для нее. Она прослушала его и громко, от души расхохоталась. Неужели она не шокирована, спросил я. Может, надо накрутить хвост этому парню? «Ах, да что там, — ответила она, — знаешь, еще недавно я воспринимала его заигрывания как наглость, теперь же они кажутся мне безобидными, даже забавными. Компьютерная томограмма моего мозга заставляет меня думать о скором конце, все происходящее я теперь рассматриваю в связи с этим, и каким-то непостижимым образом оно кажется мне веселым. Оно теряет вес, понимаешь?» Я ответил несколько туманно, что-то вроде: знаю, что ты имеешь в виду, и тут она сказала нечто такое, чего я не понял и не могу понять до сих пор. Она часто противилась тому, чтобы я угадывал ее мысли, но безуспешно. Я попросил пояснить мне эту фразу. Она отказалась. Короче, я только хотел сказать, что моя жена, вопреки моему мнению, отнюдь не заблуждалась насчет своего положения. И все же оставалась веселой, в то время как я едва не сошел с ума от страха, заботы и сознания собственного бессилия. Это она утешала меня, а не наоборот. Например, рассказала, что как-то слышала по радио передачу об одном древнем народе и его странном обычае встречать появившихся на свет новорожденных слезами и причитаниями, перечисляя все злосчастья, какие их ожидают. А мертвецов этот народ провожал с радостью, изощряясь в шутках, поскольку они уже были избавлены от жизни с ее страданиями. Нравится ли мне этот обычай, спросила она. Я умолчал о том, что знаком с обычаями фракийцев, и лишь сказал: в чем-то — да. Но все же представление о веселых танцах вокруг моей могилы вызывает у меня хандру. «А у меня — нет, — сказала она, — я бы обрадовалась, увидев, как ты танцуешь». — «Тебе это предстоит, — сказал я, — когда ты выздоровеешь, я пущусь в пляс». — «Со мной?» — спросила она. «С тобой», ответил я. Но потанцевать нам тогда не пришлось.