Валерия - Фредерик Марриет

Она прочла письмо, положила на стол и сказала Лионелю:

— Можешь идти.

— Вы вскрыли жабу; желательно знать, оказался ли в ней алмаз?

— Нет, это обыкновенное письмо и касается тебя. Башмачник в Брайтоне просил заплатить ему восемнадцать шиллингов за заказанные тобою башмаки.

— Да, действительно, я ему еще должен, да мне некогда думать о своих делах: я занят вашими.

— Теперь тебе напомнили, так ты лучше отдай мне деньги, а я их отошлю куда следует.

В эту минуту леди Р** нагнулась поднять свой носовой платок. На столе лежало несколько золотых; Лионель, мигнувши мне глазом, взял один из них и подал его молча леди Р**

— Хорошо, — сказала она. — Я люблю честность.

— Да, — отвечал бесстыдный мальчик, — я, как большая часть автобиографов, родился от честных, но бедных родителей.

— Верю, что родители твои были честные люди, и в награду за твою честность и заплачу за тебя; оставь эти деньги себе.

— Благодарю вас. Да, я и забыл сказать вам: кухарка ждет ваших приказаний.

Леди Р** встала и вышла. Лионель, посмотревши на меня с улыбкой, положил монету обратно на стол.

— Вот что называется честность, — сказал он. — Занял — и возвращаю.

— А если бы она не подарила вам этих денег? — спросила я.

— Все равно, я возвратил бы их, — отвечал он. — Если бы я хотел, то мог бы обкрадывать ее каждый день. У ней деньги всегда так валяются, и она никогда их не считает, и кроме того, если бы я хотел воровать, так уж, конечно, воровал бы не при ваших ясных глазах.

— Бесстыдный!

— Это от того, что я много читаю. Что ж! Не моя вина! Леди заставляет меня читать, а в старых историях пажи всегда бесстыдны. Однако ж мне некогда болтать: ножи еще не вычищены. — И он вышел из комнаты.

Я не знала, рассказать ли леди Р** проделку пажа или нет. Деньги были возвращены, и я сочла за лучшее промолчать. Скоро я убедилась, что он, действительно, не льстится на золото и мог бы, если бы хотел, воровать безопасно. Лионель был хороший и честный мальчик, только едок и нагл, что, впрочем, зависело от обращения с ним самой леди. Он отличался умом и проворством; проворство его было так велико, что ему все как будто нечего было делать, и свободное время посвящал он чтению.

Леди Р** возвратилась и опять села писать.

— Поете вы? Леди Батерст, помнится, говорила, что у вас прекрасный голос. Сделайте мне одолжение: мне хочется послушать какую-нибудь мелодию; описание будет живее, если звуки, действительно, коснутся моего слуха. Я люблю действительность; только пойте без аккомпанемента; моя крестьянка не может же идти по полю с кружкой воды в одной руке и фортепьяном в другой.

— Надеюсь, — отвечала я со смехом, — однако, не слишком ли я близко?

— Да, да, это правда; лучше бы пропеть на лестнице или в соседней комнате, но я не хочу сделать грубость и выслать вас вон.

— Пойду сама, — отвечала я и вышла.

Я спела французскую песню, которая, как я предполагала, придется к цели леди Р**. Когда я возвратилась в комнату, леди писала с яростью и не заметила моего прихода. Я села; через десять минут перо полетело в сторону, и леди сказала:

— Мне еще ни разу не удавалось написать такой эффектной главы! Валерия, вы дороже золота! Вы сделали мне благодеяние. Вы не знаете, что значит авторское чувство. Вы не имеете понятия о том, как льстит успех нашему самолюбию; хорошее место в сочинении Для нас выше всего в мире. Сегодня утром вы дважды оказали услугу моей господствующей страсти, и я от вас без ума. Вы, верно, находите меня странной; меня все находят странной. Но, знаете, мне часто придется обращаться к вам со странными просьбами. Однако я никогда не попрошу вас сделать что-нибудь неприличное. В этом будьте уверены. Закрываю мою тетрадь; на сегодня довольно.

Леди Р** позвонила, приказала Лионелю принять бумаги, сложить деньги в кошелек и спросила, отозвана ли она сегодня вечером куда-нибудь?

— Да, мы отозваны, — отвечал он, — только не помню куда. Сейчас посмотрю.

Он вышел и через минуту воротился.

— Вот записка, — сказал он, — к мистрисс Алльвуд, в девять часов.

— Мистрисс Алльвуд ученая дама; у ней очень приятные вечера, — сказала леди Р**, обращаясь ко мне.

Лионель посмотрел на меня из-за ее стула и покачал головою.

— Пойдем? — продолжала леди Р**.

— Если вам угодно, — отвечала я.

— И прекрасно! Перед обедом мы поедем прокатиться, а вечер будет посвящен пиршеству ума и сердца. Боже мой! Все пальцы запачкала чернилами! Пойду умыться.

Едва только она вышла, как Лионель сказал:

— Пиршество ума и сердца! Спасибо за такое угощение! Я предпочитаю добрый ужин, да побольше шампанского.

— Да вам-то что из этого? — спросила я.

— Как что? Я терпеть не могу этих литературных собраний. Во-первых, на один порядочный экипаж у ворот приходится двадцать колымаг, и компания, следовательно, прескверная; а во-вторых, если вечер кончается хорошим ужином, так и на мою долю в кухне кое-что приходится. Вы не думайте, чтобы мы там праздно проводили время. Я у мистрисс Алльвуд был два раза: ужина не подают; угощают одними сентенциями, и то только в гостиной; питье — вишневая вода; ни музыки, ни танцев, только тара та-та. Ничего не может быть глупее.

— Можно подумать, что вы проводите эти вечера в гостиной, а не в кухне.

— Разумеется, в гостиной. Всех, кто носит ливрею, они втискивают в людскую, и я лучше иду подавать пирожки, чем тереться по целым часам около стола в кухне. Я слышу их разговоры не хуже всей прочей компании, и мне часто приходило в голову, что я мог бы отвечать умнее иных знаменитых литераторов. Когда я сегодня буду подавать пирожки, так вы берите те, на которые я вам укажу: они лучше.

— А почему вы это знаете?

— А я их пробую перед тем, как нести в гостиную.

— И вам не стыдно в этом признаваться?

— Все это от чтения. Я читал, что в старые годы важные особы, короли, принцы и так далее, заставляли слуг пробовать подаваемое им кушанье в избежание отравы. Я пробую пирожки на том же основании и, право, несколько раз чуть не отравился на этих постных вечерах; с тех пор я стал умнее и если вижу, что какой-нибудь пирожок имеет подозрительную наружность, так оставляю его гостям. Однако же мне некогда разговаривать с вами дольше; надо отдать приказание кучеру.

— Никто вас и не просит разговаривать.

— Это так; а слушать меня вам все-таки весело; этого вы не можете отрицать. Пойду, скажу кучеру, в стиле леди Р**, чтобы он опоясал парк в сорок минут.

И он исчез в один миг.

Он был прав: болтовня его меня забавляла до такой степени, что я забывала его бесстыдство и фамильярность. Вскоре потом мы выехали и, прокатившись раза три вокруг парка, возвратились домой обедать. В десять часов мы явились к мистрисс Алльвуд. Меня представили множеству литературных звезд первой величины, о которых я до тех пор ровно ничего не слыхала. Больше всех обращал на себя внимание какой-то граф, которому турки отрезали нос и уши. Это не придавало ему красоты, но представляло своего рода интерес.