Мурена (СИ) - Багрянцева Влада

Леону штучка понравилась, это ясно было по тому, с каким удовольствием он игрался ею, заливая слюной, и как замычал восхищенно, надеваясь горлом на его член.

Мурена видел в темноте. Видел, как отражаются на лице Леона переживаемые эмоции, как растягиваются вокруг напряженного ствола зовущие губы. Смотреть на это он не смог, сел и поднял его за плечи, сдергивая рубашку до пояса и покрывая жалящими быстрыми поцелуями шею и грудь, пока руки боролись с ремнем на штанах. Леон помогал, хотя его руки не слушались, пока не оказался обнажен и уложен на расстеленное поверх сена одеяло. Нашаривая сбоку, в одежде, прихваченное с собой массажное масло, которое лекарь рекомендовал использовать перед сном, растирая конечности, Мурена услышал, как в кормушку прыгнула Кори и зашуршала там, в овсе.

— Знаешь, мне вот так, мордой в сено, звезд не видно, — нервно хмыкнул Леон, ощутив капающее на крестец масло.

— Закрой глаза и смотри.

Леон привстал на локтях, опустил голову, ожидая, но Мурена все кружил и кружил пальцами вокруг сжатого входа, тоже ожидая, когда станет можно, когда он забудет о назначении стекающего по бедру масла и отдастся ощущениям полностью. Когда стало можно, Мурена почувствовал — Леон прогнулся в пояснице, приподнялся навстречу пальцам и вибрирующе, не стесняясь, застонал, впуская их в себя. Мурена провернул кисть, соединяя большой палец с мизинцем, скользнул по гладким стенкам внутри и мягко, но настойчиво, трахал Леона, пока до локтя не прострелило сухим колким напряжением и по виску не скатилась капля пота. Оказывается, все это время он почти не двигался и не дышал, впитывая ощущения Леона, который двигался, попав в такт движений его руки.

— Ты слишком горяч для меня, — хмыкнул Мурена, подтягивая его за бедра. — Даже не верится.

— Это мне… — пробормотал Леон. — Мне не верится.

Член с металлическими шариками в головке он впустил в себя охотно, как избавление, и жадно, как поощрение. Мурена, откинув назад волосы, оперся на руки, нависая над Леоном и, подчинившись тому, что внутри горело вместе с ним, вколачивался в разгоряченное и обмякшее тело. Опомнился на сорванных хрипах, — не своих или своих — перехватил Леона поперек груди и сел, опираясь спиной о деревянную перегородку.

— Хочу, чтобы ты со мной кончил, — признался-потребовал он, разводя колени Леона вместе со своими и сжимая его член обеими руками. Леон свои руки завел за голову, попытался обнять его за шею, но выгнулся, прилипая спиной к его груди и путаясь пальцами в растрепанных волосах. Мурена прикусил щеку изнутри, сдерживая рычание, когда между пальцев потекло обжигающее семя, а Леон сжался всем нутром, заставляя кончать и его. Он и кончал, непривычно долго и со вкусом крови в пересохшем горле.

В себя Леон приходил постепенно, будто просыпаясь после наркоза, наплывами, и так же жутко, как после наркоза, хотелось пить. Мурена, сидя рядом, протянул ему фляжку: внутри обнаружилось вино и он осушил ее залпом. Смотреть на сытого, уставшего шута было неловко, потому Леон, вспомнив, что обнажен, потянулся за рубашкой.

— Рано вы, Ваше Превосходительство, собираетесь, — заметил Мурена, отбрасывая ее подальше. — Еще и птички не запели, Ваше пение не в счет. — Ухватил за шею, что и не вывернуться было, и прижался губами к засосу за ухом.

Он был худее, хоть и выше, но весь такой твердый и горячий, как раскаленный солнцем мрамор, исполосованный вместо прожилок шрамами. Леон, расслабляясь в удерживающих его руках, погладил один, пересекающий живот.

— И мой тебе совет — позволь мне сделать это сегодня еще раз, — продолжал Мурена, умело массируя его затылок напряженными пальцами. — Потому что после первого раза, а он у тебя был первый, судя по всему, лучше со вторым не затягивать. Если что-то чешется, извини за пошлость, то это лучше почесать сразу.

И хотя Леон понимал, что его «дожимают» уже повторно, он лишь фыркнул и зарылся носом в пахнущие мылом, сеном и мускусом волосы. Леона плющило от чувства благодарности, от ощущения образовавшейся теперь пустоты внутри, о которой он и подумать не мог прежде, от желания впаяться в жесткое, жилистое тело рядом и никуда не уходить. Мурена был прав — ко всему прочему он испытывал жуткий дискомфорт и в самом деле желал, чтобы его погладили и поласкали снова именно там.

— Только прошу: давай без «милый», «дорогой», «зайка», «солнышко», — прозвучало над его ухом беззлобно. — Ненавижу эти нежности, а многих на это прямо подмывает после траха.

— Да. Я так и понял — суровый мужской секс. Сунул-вынул. Никаких «заек».

— Если бы я хотел «заек», я бы спал с женщинами.

— Никаких «заек».

— И «солнышек».

Леон фыркнул снова. Забавным ему показалось то, как Мурена чертил границы — не вокруг себя, а вокруг них обоих, давая понять, что Леон после этого «переспали» в праве рассчитывать на постоянство встреч, потому что они оба этого хотят. И Леон, внезапно, без какой либо отправной точки диалога, перешел в монолог, рассказывая о себе абсолютно все: и про прежние отношения, которые никогда не складывались, и про родителей, и про работу, и про квартиру, в которой имелась только одна кружка — если она разбивалась, он покупал новую, но никогда — две. Не было смысла.

— И ты был жирдяем? — спросил Мурена.

— Здесь таких и нет. Я бы тут и в двойные двери не пролез.

— Мы бы прорубили тебе новые, тройные. Но у нас бы все равно ничего не вышло — и не из-за того, что ты был бы огромен, как вол. Просто ты из тех людей, которые лишают себя шанса на счастье, потому что думают, что для того, чтобы их любили, они должны быть идеальны. Вот сейчас похудею — и меня полюбят. Сошью себе новый костюм — и полюбят. Избавлюсь от бородавки на носу — и полюбят. А время уходит, и те невеликие достоинства, что есть, с годами становятся недостатками. Но… Но глупо жаловаться на жизнь и упражняться в философии, когда твоя рука лежит на чьей-то заднице.

Леон влез к нему на колени, и когда между ягодиц скользнул набухший, твердый член обладателя этих удобных коленей, он не сдержал нетерпеливого вздоха. А когда тот толкнулся внутрь, то и вздоха облегчения — между ягодиц хоть и саднило, но от каждого движения становилось легче, комфортнее.

Заниматься этим лицом к лицу оказалось интереснее, Леон сразу понял, как много он потерял часом ранее, упустив возможность наблюдать за выражением лица Мурены, когда тот смотрел на него, удерживая за бедра и направляя. Леон кусал губы, то подстраиваясь, то сбиваясь с ритма, а когда Мурена начал растягивать свои в улыбке, закрыл глаза — смотреть на него в эти моменты и без того было жутко, а сейчас, когда в улыбке не проскальзывало ничего, кроме обещания иметь его до самого утра, еще жутче.

— Не смотри на меня так, когда выберешься к завтраку, — сказал Мурена, помогая ему потом найти штаны. — А то все сразу поймут, что ты не к кухарке ходил.

Леон одевался медленно, вынимая затем из волос сор и приглаживая их ладонью. До того, как проснутся слуги, оставалось меньше получаса.

— Расцветают цветом алым

На губах шальные мысли.

Ссыпать их, малые — к малым,

В паутине чтоб повисли,

Крупным бисером росы,

Влажными каплями сизыми.

Перевесят те весы,

Где чаша с твоим — огненно-лисьем.

Мурена, отогнув иглу, протянул Леону забытую брошь:

— Это я к тому, что ты рыжий, как потасканная гончими лиса. Знаешь, такая простушка-душка, а сама роет по пять нор на каждую сторону света.

— К твоему бреду я не привыкну, ты уж прости, — сказал Леон, забирая ее.

— Я сам никак не привыкну. Но это даже плюс — мне с собой никогда не скучно.

К общему завтраку для слуг, которым накрывали раньше господ, Мурена вышел с опозданием, затянув утреннее купание в роднике за герцогскими полями. Там же была искупана и лошадь Белла, наблюдавшая кувыркания на сене рядом со своим стойлом.

— Извини, подруга, в следующий раз мы пойдем в кладовку и никто не будет мешать тебе спать, — пообещал ей Мурена, стоя вместе с ней в ледяной воде.