От Балаклавы к Инкерману - Сергей Ченнык

25 октября журналист ни на шаг не отходил от Раглана и свиты его штаба, понимая, что наступил его «звездный час» — на раскинувшейся перед ним равнине генералы и люди в солдатском строю вершили историю. Нужно было лишь добавить красок в детали.

Что из этого получилось — мы сейчас узнаем.

Подготовка к сражению: союзники

Уныние — не значит паралич. Мы уже говорили, что усиление русских войск в Крыму не осталось незамеченным союзным командованием. Фей, адъютант Боске, вспоминал после войны о постоянном ощущении опасности, усиливавшемся от понимания, что Русская армия, до этого времени находившаяся где-то в складках местности за Бельбеком, вдруг стала все увеличивающейся реальностью.{220}

И чем ближе к решающему дню, тем более пугающей становилась информация.{221} О грядущей битве заговорили все. 9 (21) октября Педжет уверенно заявляет сослуживцам, что в ближайшие дни нужно ждать атаки русских.{222} Что это рано или поздно произойдет, понимал узнавший и понявший противника командир зуавского полка полковник Клер, чувствуя близость «мощной отвлекающей атаки на балаклавские линии».{223}

11 (23) октября Раглан, основываясь на донесениях перебежчиков,{224} докладывал в Лондон, что ожидает нападения русских на Балаклаву и ее судьба зависит лишь от стойкости и храбрости турок.{225}

Страх от ощущения неизбежности русской атаки в этом направлении основывался не на пустых домыслах. Воспоминания английских участников кампании свидетельствуют, что Раглан еще до получения им информации о прибытии под Севастополь полнокровной 12-й пехотной дивизии русских предполагал, что именно ее Ментиков использует для прорыва к Балаклаве, которая становилась «ахиллесовой пятой англичан.{226} Английский главнокомандующий укрепился во мнении, что имеющихся в его распоряжении сил явно недостаточно для одновременного прикрытия базы ведения осадных работ и защиты флангов.{227}

Ни одно из сражений Крымской войны не удавалось совершить с полным сохранением тайны. И в этот раз русским не удалось скрытно провести приготовления к наступлению. Французы, всегда исповедовавшие принцип, известный со времен Фридриха II, что «войско может быть разбитым, но никогда не должно быть застигнутым врасплох»,{228} еще за неделю до событий поняли, что со дня на день что-то произойдет, а за сутки были в этом совершенно уверены. Возросшая активность казачьих и гусарских патрулей в направлении Балаклавы выдавала подготовку к нападению.{229} Об этом же докладывали офицеры, выезжавшие на рекогносцировки.{230}

Не обошлось и без предательства, традиционно замешанного на национальных проблемах Российской империи. 22 октября с бастиона на Малаховом кургане к французам перебежал матрос-поляк, сообщивший о значительном усилении гарнизона крепости новыми войсками числом до 10 тыс. чел.{231} Хотя цифры оказались явно завышенными, да и в готовности доказать свою верность и преданность неприятелю, матрос наплел еще массу несуразицы, сомневаться в том, что готовится что-то серьезное, не приходилось. О том же свидетельствовала информация, данная другими словоохотливыми дезертирами.{232} Последние даже указали, откуда прибыли войска и их свежесть.{233}

Когда подобные случаи перехода к врагу стали явлением обычным, в Севастополе, особенно среди нижних чинов, развернулась настоящая «антипольская истерия»: «…странно подумать, что у нас и среди нас живут, а быть может, и служат такие злодеи-изменники. О, поляки, поляки! Не мудрено после этого, что солдаты наши в Севастополе осторожны донельзя и часто по одному подозрению задерживают своих офицеров, им не знакомых».{234}

Но если бы только рассказы перебежчиков раскрывали планы русского командования. Куда ж без ставшей уже привычной русской недисциплинированности. По воспоминаниям Кожухова, «…лишь только в отряде сделалось известно, что на другой день предполагается дело, как толпы любопытных со зрительными трубами отправились на близлежащие высоты для обозрения неприятельской позиции».{235}

Успешнее дезертиров были турецкие шпионы, хорошо знавшие местность и в большом количестве шнырявшие по тылам, а то и прямо по позициям русских войск часто под видом мелких торговцев. Один из таких туземцев докладывал 24 октября турецкому бригадному генералу Рустем-паше о готовности русских к атаке позиций, прикрывающих Балаклаву.{236} Похоже, это тот самый шпион, который как раз накануне сражения пришел (скорее, был направлен по команде турецким командиром) к Кемпбелу{237} с поробным изложением планов Меншикова.

Получив столь ценный материал, Кемпбел и Лукан срочно составили докладное письмо на имя Раглана, которое доверили доставить в штаб главнокомандующего сыну Лукана и его адъютанту лорду Бингхэму. Последний благополучно прибыл в штаб, где вручил документ генералу Эйри. Он, по словам Энгельса, «…явился одним из тех шести или восьми офицеров, которых обвиняют в том, что они под командой лорда Раглана довели Английскую армию до гибели посредством рутины, формализма при выполнении обязанностей, отсутствия здравого смысла и инертности».{238}

Трудно сказать, чем руководствовался Эйри, но он решил не придавать значения бумаге, под которой видел, в том числе, подпись Лукана, утомившего начальника штаба своими семейными скандалами. Очевидно, принял за простую кляузу.

Вообще, нужно сказать, создается впечатление, что система доставки, обработки и реализации донесений в Английской армии была даже не плохой. Ее вообще не было. Отсюда записки на грязном вонючем клочке бумаги, обрекающие на гибель целую кавалерийскую бригаду, непонятые приказы, доставляемые добровольцами спортсменами, которые, добравшись до исполнителя, забывали, что хотели передать, и т.п.

Конечно, подобных донесений приходило по нескольку в день, войска устали подниматься по тревоге и совершать многокилометровые марши в пустоту, как это пришлось сделать за сутки до сражения 4-й дивизии. Видимо, решив, что это очередной написанный перестраховщиками раздражитель, Эйри, как и положено джентльмену, поблагодарил молодого офицера за примерную службу и отправил назад.{239} Единственное, что приказали с 15 октября, и то по инициативе Кемпбела, это войсках иметь при себе снаряжение в готовности.{240} Парад ошибок начал набирать силу…

Но как бы то ни было, частые рекогносцировки, возросшая активность пехоты ж кавалерии, проводимые войсками Меншикова, помноженные на сведения шпионов-пленных и дезертиров, убедили союзников, что князь планирует «…произвести к верхней Черной наступательное движение, целью которого, вероятно, было бы крушение Балаклавы».{241} Русские отныне совсем не походили на потерпевших поражение, скорее напоминая хищника, обозленного ранением, но сохранившего силы, отдохнувшего и изготовившегося к смертельному броску из засады.

Французы восприняли информацию гораздо серьезнее. 21 октября Боске переводит два батальона пеших егерей на аванпосты: с передовой линии поступает информация о выдвижении 7 или 8 русских батальонов со стороны Черной речки. Происходит вялая перестрелка, закончившаяся ничем, лишь стоившая обеим сторонам нескольких раненых. Но французы еще больше утвердились в мысли, что подобные кажущиеся бесцельными и бессмысленными вылазки происходят не просто так. Русские профессионально коварны, а на войне от них можно ждать всего. Боске предупреждает Канробера об этом.{242}

Последний, сам уже понявший, что «…Меншиков и Горчаков несколько дней прощупывают эти подходы»,{243} отправляет в войска приказ о нахождении в постоянной готовности к действиям. Но Канробер не верит, что Меншиков решится атаковать тыл союзных войск, надеясь, что Раглан должным образом укрепил позиции у Балаклавы, а потому особое внимание уделяется возможным атакам со стороны крепости{244}.

Майор Монтодон приводит своих стрелков в состояние полной готовности.

«Войска генерала Боске, ведущие наблюдение за позициями Балаклавы, также под властью постоянной тревоги: они находятся напротив армии Меншикова, восстанавливающейся и получающей крупные подкрепления. 24-го нам сообщают о большом скоплении батальонов в верхней части Чернореченской долины. Нужно готовиться к скорой атаке либо на позиции, занятые турками, либо со стороны Балаклавы».{245}

Балаклава лишь относительно была готова ко встрече русских. Ее оборона, хотя и «сильная по природным свойствам, но уязвимая для предприимчивого врага»,{246} носила характер временных слабо укрепленных позиций и состояла из двух линий.