Зачем Жить, Если Завтра Умирать - Иван Зорин

Интересно, а что делает Лецке?

Луна была на ущербе и не заслоняла звёзды. Антон Лецке смотрел на светившиеся окна Мерзлякова и гадал, чем тот занят. Он уже оглох от отбойных молотков, - срочно ремонтировали проходившее рядом шоссе, Москва - это вечная стройка, - и, проклиная рабочих, сжимал в кармане рукоять пистолета. Лецке и сам не знал, зачем пришёл; караулить Мезрякова было бессмысленно, очевидно, сегодня он уже не выйдет. Разве в магазин. А это зона мира. Но Лецке неодолимо влекло к подъезду Мезрякова. В роли влюблённого, простаивавшего ночь под окнами, Лецке был впервые. Странное чувство охватило его, весь мир перестал существовать, ограничившись светящимися окнами. Лецке испытывал тягостное одиночество и одновременно невероятный подъём, он знал, что Мезряков не выйдет, и тем не менее ждал его, вздрагивая каждый раз, когда открывалась парадная. В полночь свет у Мезрякова погас, а Лецке продолжал стоять под окнами.

Его мысли:

"Ерунда, как я смогу убить его? Всё зашло слишком далеко. Он мне дорог. Дороже кого бы то ни было. Умный, сильный. Чего я хочу? Мезряков как объект желания? Это смешно. И всё же я здесь. Почему? Неужели втайне ищу его благосклонности? Или даже любви?"

Он стоял, скрестив руки, скрытый от улицы гаражом, когда в свете желтого фонаря из кустов к нему метнулись две тени. Он инстинктивно отпрянул, но перед ним уже выросли коренастые мужчины в бейсболках. Они были похожи на демонов - черные блестящие глаза, коротко стриженные курчавые волосы.

- Дэнги есть? - выдавил один с кавказским акцентом.

- И нэ дури! - блеснул золотой фиксой другой.

Лецке прислонился к гаражу. Холодное железо оцарапало майку.

- Давай быстрэе, мы торопымся.

В горле у Лецке встал ком. Он машинально сунул руку в карман за деньгами, но достал пистолет.

- Су-ки, - неожиданно для себя зашептал он. - Прокля-атые су-ки.

Кавказцы замерли, глядя на покачивающееся дуло.

- Нэ стрэляй, нэ стрэляй!

- Мы уходым!

Они медленно попятились.

- Су-ки, подлые су-ки! - всё громче повторял Лецке, оставшись один.

Его трясло, он готов был расплакаться. Прошло полчаса, а он всё никак не мог прийти в себя, продолжая бессмысленно крутить в руках пистолет. Над городом плыла луна. По шоссе хищно мчались одинокие автомобили. Где-то сработала сигнализация. Её вой долго стоял у Лецке в ушах. По дороге домой он кусал от бессилия губы. Он неспособен убить! Что ему помешало? Воспитание? Мораль? Какого черта! Он просто струсил. И ничего больше. Может, всё произошло слишком быстро? Он растерялся? Если бы! О, с каким удовольствием он всадил бы им пулю, смотрел, как они корчатся, если бы не животный страх! Или страх наказания? Какая разница! Во всех случаях он тварь дрожащая! И мухи не убьёт. Не прихлопнет и комара. Нет, на этот подвиг его ещё хватит, а вот зарезать курицу - нет. И кролика, и барана. Да что там, даже живую рыбу, прежде чем разделать, он кладёт в холодильник, усыпляя в заморозке. Как он мог затеять смертельную игру? Кого хотел обмануть? Всё это выглядит мальчишеством. А зачем вовлёк Мезрякова? Манипулировать им - низко! Около своего подъезда Лецке позвонил Мезрякову.

- Я слушаю, - не сразу ответил тот сонным голосом.

- Как поживаете? - брякнул Лецке от растерянности.

- Неплохо для человека, которому звонят по ночам. А в чём дело?

Лецке без объяснений назначил ему утром встречу в парковом кафе "Лебяжье".

И тут же дал отбой.

ЛЮБОВЬ

Москва - мёртвый город. Но мертвецы этого не замечают.

Мезряков шёл в парке по Майскому просеку, ведущему от главного входа до кафе "Лебяжье", и чуть было не наскочил на толстяка в майке. Остановившись, тот трижды перекрестился на бревенчатый храм святителя Тихона Задонского, огороженный высоким железным забором. Русские сильны православием, их церковь - единением. Мезряков подумал, что уже тысячу лет она - тело Христово, от которого отсекли зловредные члены. Ибо лучше войти в Царство Небесное с одной рукой, чем с двумя в геенну огненную. Да и много ли набралось за тысячу лет? Всего-навсего прокляли отщепенцев-еретиков - жидовствующих, стригольников, сектантов пятидесятников, отлучили староверов, разгромили все их раскольничьи толки - аввакумовщину, ветковское согласие, епифановщину, дьяконовщину, суслово согласие, чернобыльцев, акулиновщину, даниловщину аристовщину, онисимовщину артамоновщину, осиповщину, адамантово, самокрещенцев, нетовщину, стефановщину, странников, титловщину, филипповщину, численников, чувственников, фелосиевщину, духоборцев, молокан, субботников, штундистов, хлыстов, скопцов, скакунов, наполеоновщину, беспоповщину. И всего-то! Разве это не стоит церковного единства? Да, русские набожны. Они верят искренне и глубоко. Только вот сами не знают во что.

Выплюнув жевательную резинку, Мезряков на лету наподдал её по-футбольному ногой в сторону храма.

Ибо сказано: "И на камне сем возведу я церковь Мою".

Но нигде не сказано, та ли это церковь.

В кафе было людно. Теснились у барной стойки, разложив еду на бумажных тарелках, сидели на подоконнике. Лецке подошёл, когда Мезряков уже сцепился с соседом по столику. Тот едва помещался в пластиковом кресле, гнувшемся при каждом его движении. Животом он упирался в стол, облокотившись на него короткими волосатыми руками, торчавшими из майки с изображением президента. Было жарко, толстяк вспотел, и на лице президента проступали жирные пятна.

- Вы, значит, за глобализацию, - усмехнулся он, вытирая губы салфеткой.

Мезряков выглядел уставшим.

- Глобализация - это паллиатив, - терпеливо, будто непонятливому студенту, возразил он. - Очевидно, что мы живём в англо-саксонском мире, как Египет и Галлия жили под солнцем вечного Рима. Оглянитесь, дружище, все эти О.К, Голливуд, Си-Эн-Эн, которую ретранслируют наши СМИ. - Мезряков ткнул пальцем в пропотевшую майку. - Кстати, у вас тут "Россия" написана латиницей.

Толстяк покраснел.

- Это не мешает мне жить в России! И любить её! А вы живёте в англо-саксонском мире, говорю же, вы либерал, для которого где хорошо, там и Родина!

Лецке пожалел, что не застал начала разговора. Повернувшись вполоборота, он тихо встал у Мезрякова за спиной.

- Вы любите Россию? - иронично переспросил Мезряков. - А я по-вашему нет?

Толстяк бросил салфетку.

- Но вы же всё критикуете. Может, вам лучше уехать?

- Я здесь родился. С какой стати мне уезжать?

- Но вы же всем недовольны.

Мезряков отвернулся. За окном дети кидали хлеб чёрным лебедям. Изогнув шеи, те доставали из воды размокшие куски.

- Мы наследники великой культуры, - гнул толстяк, загибая пальцы. - У нас были Пушкин, Рахманинов, Блок...

- Рахманинов? - вскинул бровь Мезряков. - Тот самый, похороненный в Америке? А Блок? Умерший от истощения? Он сегодня бы наверняка написал: "И зомби здесь с мозгами кроликов in TV veritas кричат".

Отставив мизинец, Мезряков взмахнул рукой, будто дирижировал. Лецке у него за спиной беззвучно усмехнулся. Подняв глаза, толстяк уничтожающе на него посмотрел, потом перевёл взгляд на Мезрякова.

- Вы презираете свой народ. Что ж, либералам это свойственно.

Мезряков не нашел, что ответить. Пожав плечами, он склонился над столом, сгребая в кучку хлебные крошки. Толстяк торжествовал.

- Меня тоже многое не устраивает, но мы с божьей помощью поднимем страну! - вставая, произнёс он так громко, что за соседними столиками обернулись. - А вы не унывайте, это большой грех.

На прощанье он выложил визитку, которую прежде повертел толстыми пальцами с широкими, коротко остриженными ногтями, - менеджер по поставкам импортной обуви. Не притронувшись к ней, Мезряков молча отвернулся. Лецке проводил его взгляд, также упершись за окном в широкую спину уходившего патриота.

- Забавный экземпляр, - вместо приветствия сказал он, присаживаясь, так что Мезряков вздрогнул. - Пушкин, Блок... Он-то какое имеет к ним отношение?

Мезряков вздохнул.

- Многие рады обманываться, приятно думать, что живешь в стране, у которой есть будущее, а если усердно молиться, впереди ждёт бессмертие. И плевать на уроки химии, неважно, что углерод и вода после распада тела станут неотличимы от таких же атомов в земле. Желание, как у детей, определяет мысли! - Было видно, что он ещё не успокоился. - Послушайте, Антон, а вас волнует судьба России?

Лецке поморщился.

- Четно, нет. Вы находите это ужасным?

- Да нет, я к этому привык. И почему будущее страны небезразлично только нам, евреям?

- Так вы еврей?

- По отцу. Он нас бросил, и я взял фамилию матери.

- Надо же. А мой отец из поволжских немцев. Один меня воспитывал. И про мать ничего не рассказывал, так что фамилию выбирать не пришлось.

- Он жив?

- Нет.

- А у меня мать уже много лет в доме для престарелых. Но вы не ответили.

- Почему меня не волнует судьба России? Так вы же видели, - Лецке кивнул на опустевший стул. - И таких легион. Но бог с ними, как мы будем дальше?