Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни - Карл Отто Конради

Грозная, но и вдохновенная мариенбадская пора, казалось, вновь приблизилась с приездом Марии Шимановской. Польская пианистка вместе с сестрой прибыла в Веймар 24 октября и пробыла там до 5 ноября; обе ежедневно обедали у Гёте, и он вновь ощущал «умиротворение», которое способна дать только музыка. «Играла на рояле столь же приятно, сколь и великолепно», — записал поэт в своем дневнике в тот же день 24 октября. Уже через несколько дней, зайдя к нему вечером, Эккерман застал поэта «оживленным, в приподнятом расположении духа; глаза у него сверкали, отражая огни свечей, он весь был преисполнен радости и молодой силы» (запись 29 октября. — Эккерман, 83).

Наверно, прав был канцлер фон Мюллер, предположив, что душевный кризис поэта был вызван не только охватившей его страстью к Ульрике фон Леветцов: «Всегдашняя повышенная потребность его души в общении и сочувствии — причина его нынешнего состояния духа» (из письма Ю. фон Эглофштейн от 25 сентября 1823 г.).

Трогательно прощался Гёте с обеими молодыми польками, покидавшими Веймар. Поэт пытался шутить, «но вопреки всем юмористическим потугам не мог сдержать слез, набегавших на глаза, молча обнял он Марию и ее сестру и еще долго провожал их любящим взором, пока сестры удалялись от него длинной, открытой анфиладой комнат» (из книги канцлера фон Мюллера). Однако вскоре Гёте снова занемог; несколько ночей пришлось ему провести, сидя в кресле: из-за приступов судорожного кашля он не мог лежать. Насколько позволяло его состояние, Гёте пытался читать, диктовать, продолжать работу и даже беседовать с немногими посетителями, которых к нему допускали. 24 ноября приехал Цельтер, и потянулись счастливые часы общения с ближайшим другом, доверительные беседы Поэт приободрился, повеселел. В дневнике от 30 ноября 1823 года записано: «Читал и перечитывал «Элегию»… Снова читал «Элегию» с Цельтером». Гость из Берлина радовался, глядя, как поправляется больной, и лишь в середине декабря он оставил Веймар, когда поэт был уже совершенно здоров.

Еще брезжила надежда на новую встречу с Ульрикой. Однако в 1824 году задуманная поездка в Богемию не состоялась, а когда семейство фон Леветцов осенью того же года оказалось в Веймаре проездом, встреча опять же не состоялась. Время от времени поэт еще посылал письма матери Ульрики — Амалии, неизменно содержавшие упоминания о некогда проведенном вместе времени. Богемский бокал с выгравированными инициалами сестер он хранил как драгоценный сувенир. Когда же Гёте отмечал в Ильменау последний свой день рождения, бокал этот стоял перед ним. Из Ильменау поэт писал 28 августа 1831 года Амалии фон Леветцов: «Сегодня, уважаемый друг, находясь в сельской местности и избегая дружески устроенных празднеств, я ставлю перед собою этот бокал, напоминающий мне череду былых лет и воскрешающий в моем воображении прекраснейшие часы жизни». Завершил он это письмо заверением в своем неизменном расположении. «Всегда преданный вам И. В. фон Гёте».

ПЕРСПЕКТИВЫ СТАРОСТИ

В тесном кругу близких по духу

Времена, когда возможны были фазы омоложения, взлета, юношеских восторгов, встреч, сулящих возвышенное блаженство и любовные утехи, — эти времена для Гёте безвозвратно канули в прошлое. И горестное сознание этой истины, тяжело ранив душу поэта, побудило его тронуть струны своей лиры и возгласить жалобы, пронизывающие строки стихотворения «Элегия». Отныне он вынужден был признать, что наступившая старость требует своей дани, диктует отречение и в этой сфере жизни. Уже сама по себе истина эта причиняла боль, нисколько не умерявшуюся сознанием того факта, что в данном случае первопричина горя — всего-навсего неумолимая поступь лет. Снова Гёте остался один на один с самим собой, спасение могло быть только в работе — сосредоточиться на всех видах своей деятельности и требованиях дня, на обязанностях, какие возлагало на него курирование всех культурных учреждений герцогства, как и на тех, что он сам на себя возложил. Возобновились привычные заботы, «усилия и тяжкий труд», как 27 января 1824 года сказал о своей жизни Гёте Эккерману: «Вечно я ворочал камень, который так и не лег на место» (Эккерман, 101).

Не раз уже поэта посещала мысль: пора, что называется, привести в порядок свое литературное хозяйство, коль скоро он уже достиг столь внушительного возраста. Еще 19 апреля 1822 года он известил издателя Котту, что составляет свод «всех поэтических, литературных и научных работ, как опубликованных, так и неопубликованных». Все созданное им он намерен отдать на попечение сына и еще нескольких своих ученых друзей, с тем чтобы они привели в порядок его обширное наследие. Возникла идея «последнего прижизненного издания», и в эту зиму 1823 года, в письме к Сульпицу Буассере от 13 декабря 1823 года, Гёте указывал, что главная задача, стоящая перед ним в его преклонные годы, — «отдать свое литературное наследие в верные руки и хотя бы начать работу по изданию полного собрания своих сочинений».

Последовали интенсивные, напряженные переговоры, в ходе которых Гёте упорно отстаивал свои интересы, и они увенчались соглашением с издателем Коттой. В переговоры эти включился и Сульпиц Буассере, оказавшийся удачливым посредником; также и Август фон Гёте взял на себя часть переписки по этому делу. Наконец 3 марта 1826 года Август вместе с отцом подписал договор, согласно которому сумма гонорара за издание произведений Гёте определялась в 60 тысяч талеров. За период с 1827 по 1831 год вышли в свет сорок томов (впоследствии, с 1832 по 1842 год, было выпущено еще двадцать томов литературного наследия Гёте). Теперь Гёте был спокоен, что благодаря энергичной поддержке помощников ему удалось справиться со своей «главной задачей». Однако в силу присущей ему могучей творческой потенции, сохранившейся вплоть до самых преклонных лет, ему удалось еще и нечто несравненно большее, а именно завершить «Годы странствий Вильгельма Мейстера», а также вторую часть «Фауста»; впоследствии он уже считал основной задачей именно напряженную работу над этими двумя произведениями. Сам он отныне больше не выезжал за пределы Веймара и Йены. Однако по-прежнему поддерживал отношения со многими людьми, и в его дом часто наведывались посетители. Если возникало желание высказаться публично и сообщить общественности свое мнение по каким-либо проблемам культуры или литературного творчества, то на этот случай в его распоряжении был журнал «Искусство и древность». При всем том поэту больше не хотелось деятельно вмешиваться в споры времени — в пользе этих споров он уже разуверился. Ему достаточно было периодически оповещать общественность о своих взглядах и ожиданиях, прежде всего когда дело касалось рецензирования произведений, которые в контексте мировой литературы побуждали его к раздумьям. Гёте отнюдь не пытался навязать публике какую-то строго определенную программу, не делал и попыток создания своей «школы». Публиковал он по преимуществу фрагменты своего нескончаемого внутреннего монолога, полагая, что они могут представить интерес для любителей литературы. Не распоряжения литературного мэтра и не трактаты теоретика литературы сочинял он, а раз за разом предавал гласности заметки из своей литературной мастерской, где ни на час не прекращалась работа. В сущности, это были всего лишь свидетельства — иногда случайные, иногда, бесспорно, существенные — беспрерывной интеллектуальной деятельности поэта, не позволявшей ему сломиться. В предновогодний день 1829 года восьмидесятилетний Гёте записал в дневнике: «Я продолжал мою работу и так завершил год». А в первый день нового года он добавил к этому: «Редактировал и приводил в порядок поэтические вещи». По-прежнему активно отдавался он творчеству и однажды подробно описал свой образ жизни в письме к Буассере, человеку намного его моложе: «Простите меня, дражайший, если я покажусь Вам чрезмерно восторженным; но, коль скоро и бог, и природа подарили мне столько лет, я не знаю ничего лучшего, как выразить мою признательность за это юношеской деятельностью. Я хочу быть достойным дарованного мне счастья, сколько бы ни продлилась оказанная мне милость, и потому употребляю день и ночь на размышления и деяния…