Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они прервали свою кровавую работу, один за другим отвернулись от рыбины и обратили взоры в сторону моря, чтобы понаблюдать за тем, как мы причаливаем к берегу, понаблюдать молча, не произнося ни слова и не выпуская из рук покрасневшие от крови резаки, так и повисшие в воздухе. С их крупных широких ручищ убийц-душителей тоже медленно капает уже наполовину свернувшаяся кровь. К моему великому удивлению, они, похоже, пристально смотрят на меня, а не на мою эффектную спутницу. Когда же она, стоя на носу нашего суденышка, бросает им пеньковый трос для швартовки, один из мужчин, тот, что стоит ближе всех, все же решается отойти от разделочного стола и неспешно двинуться вперед, чтобы поймать конец троса и обмотать его вокруг изборожденной глубокими трещинами швартовой тумбы, сероватой и шероховатой, шершавой с виду, а это значит, что пользуются ею по назначению довольно редко.
Не произнесено ни единого слова, как будто эти люди глухонемые или вообще не люди, а привидения. Физиономии настоящих висельников, а также и поведение так называемых рыбаков, их замкнутость, почти враждебность позволяют предположить, что вся их „рыболовецкая деятельность“ есть не что иное, как чистый обман, для отвода глаз. Двое из них присоединились, так же лениво и столь же нехотя, к первому на краю причала, сложенного из плохо подогнанных друг к другу каменных блоков, и теперь они, все трое, поочередно ловят наши перетянутые стальными полосками ящички, что передает им один за другим мнимая молодая женщина. Судя по тому, как они хватают груз двумя руками и с какими усилиями они удерживают его на весу, ящички эти очень тяжелые. Мужчины относят их в ближайшую хижину. Четверо обладателей бандитских рож так и остались около своей липовой „работы“ (в ожидании чего?), так и не пошевелились, так и не сдвинулись с места: обернувшись к нам, не сводя с нас глаз, подняв свои ножи, они застыли, словно экспонаты музея Гревена.
Сейчас мне кажется, что мою двойственную мореплавательницу звали Карен. Преподаватель из университета в Гейнсвилле, которого подозревали в том, что он ее двойник мужского пола, отзывался на немецкое имя Карл Рок (именно не Рох, как это звучало бы по-немецки, а Рок, на американский лад). Он опубликовал очень интересную работу, посвященную „латентным нарративным структурам“ в творчестве художников поп-арта (в особенности в больших композициях со множеством символических образов); кстати, многие из этих мастеров тогда жили на западном побережье Флориды, на берегу Мексиканского залива, например, Джим Розенквист жил в Тампе, а Боб Раушенберг — на Каптива-Айленде, зачарованном и заколдованном острове, который мы между собой называли „Прекрасной пленницей“ в знак почтения к Магриту.
Еще чуть дальше к северу, уже на побережье Атлантики, я живу сейчас (в течение семестра, когда я преподаю в Нью-Йоркском университете) вместе с Клодом Симоном в том квартале, где когда-то располагались склады и предприятия по расфасовке и упаковке товаров, рядом с доками, неподалеку от косы, которой заканчивается Манхэттен, в квартале, отныне и навсегда захваченном художниками и прочими мастерами изобразительных искусств под выставочные залы и мастерские, квартале, который здесь называют совершенно на лондонский манер Сохо, что означает South Houston (Южный Хьюстон, то есть „местность к югу от Хьюстон-стрит“, как раз чуть ниже Гринвич-Вилледж.) Стоит чудесная погода, ясная, бодрящая, дарящая радость, ибо дышится легко. Дело происходит в субботу, после полудня, в день, предназначенный для вернисажей и коктейлей без особых претензий, на которых подают чуть-чуть излишне сладковатое вино в пластмассовых стаканчиках, царапающих губы. Мы посещаем одну за другой галереи изобразительного искусства, порой весьма больших размеров, устроенных в бывших складах и пакгаузах, оборудованных с большей или меньшей роскошью. Я встречаю друзей и знакомых художников (в этот день Армана и Кристо, живущих в том же квартале), торговцев картинами (Кастелли, мадам Зоннабенд), критиков-искусствоведов, преподавателей и т. д. Клод, точно так же, как и я, уже давно увлекается современной живописью, причем его интересуют как полотна уже признанных мастеров, так и произведения начинающих художников. Наличие в галереях толп любопытствующих удивляет Клода, так как вид этих выставочных залов резко контрастирует с видом парижских галерей, хотя и отличающихся от нью-йоркских гораздо более скромными размерами, все равно остающихся чаще всего пустынными (за исключением тех случаев, когда там проводятся шикарные великосветские приемы).
Чуть позже, занявшись поисками какого-нибудь более спокойного уголка, мы уклоняемся в сторону, к востоку от центральной артерии, от Вест-Бродвея, то есть мы движемся по направлению к Лафайет-авеню и Бауэри. Галереи попадаются все реже, здания с металлическими лестницами, располагающимися не внутри, а снаружи, становятся все более и более грязными, выглядят все более обветшалыми (это уже, так сказать, люмпенская Америка, Америка, лежащая в развалинах, Америка разрушающаяся, которая всегда так поражает туристов), прохожих на улицах все меньше, да и выглядят они все более непривлекательно, а разбитые, превратившиеся местами в сплошные ухабы, рытвины и даже настоящие болота тротуары все больше завалены отбросами. В подворотнях, возле углов зданий и в закоулках лежат и мирно спят закутанные в лохмотья груды человеческого мяса. На узком разбитом окне маленькой кошерной лавки, закрытой лет десять, а то и двадцать назад, еще видны на острых осколках стекол вокруг звездообразной дыры буквы древнееврейского алфавита, а под ними — аккуратно выведенные по-английски слова „Джордж Сигал и сын“. Несмотря на то, что остатки стекла очень грязны, все же можно различить в витрине то, что когда-то было куском грубо намалеванной вывески, на которой изображен маслом дохлый, ощипанный, зеленоватый цыпленок, заставляющий вспомнить творения Хаима Сутина.
Рядом с этими развалинами находится последний на нашем пути выставочный зальчик, так сказать, заблудший, затерявшийся в
