Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Марроу сократил запись продолжительностью два с половиной часа до двадцатипятиминутного отрезка, который вышел в эфир 4 января 1955 года. Оппенгеймер воспользовался случаем, чтобы поговорить о деструктивном влиянии закрытости. «Проблема секретности в том, — сказал он, — что она перекрывает правительству доступ к мудрости и ресурсам всего общества». Марроу не касался дисциплинарного слушания напрямую — несомненно, потому, что Роберт попросил не затрагивать эту тему. Взамен ведущий осторожно спросил Роберта, наблюдает ли он отчуждение в отношениях ученых с государством. «Они любят, когда их зовут и спрашивают у них совета, — уклончиво ответил Оппенгеймер. — Любому нравится, когда к нему относятся как к знающему человеку. Когда правительство ведет себя нехорошо в близкой твоей работе области, а решения принимаются трусливо, мстительно, близоруко или подло… то ты… то тебе хочется процитировать стихотворение Джорджа Герберта “Ошейник”. Не как ученому, а как человеку». На вопрос, способно ли теперь человечество уничтожить само себя, Оппенгеймер ответил: «Не совсем так. Однако можно уничтожить столько людей, что лишь очень сильная вера убедит вас, будто уцелевших можно считать человечеством».

Всего через неделю после интервью на телевидении имя Оппенгеймера всплыло еще раз в национальной прессе в связи со спорами об академических свободах. В 1953 году Вашингтонский университет предложил Оппенгеймеру краткосрочный контракт. Из-за слушания Оппенгеймер попросил перенести сроки. В конце 1954 года факультет физики прислал повторное приглашение, но его отменил ректор университета Генри Шмитц. Когда «Сиэтл таймс» пронюхала об отказе, новость разожгла общенациональные дебаты о пределах академической свободы. Некоторые ученые объявили Вашингтонскому университету бойкот. «Сиэтл пост-интеллидженсер» опубликовала редакционную статью в поддержку ректора Шмитца: «Идея, что на карту поставлены “академические свободы”, не более чем незрелый, эмоциональный вздор». Те, кто поддерживал присутствие Оппенгеймера на кампусе, по мнению газеты, являлись «апологетами тоталитаризма».

Оппенгеймер старался не ввязываться в драку. Публичное превращение вашингтонского инсайдера в интеллигента-изгоя окончательно совершилось. При этом в частном порядке Оппенгеймер вовсе не считал себя диссидентом и не собирался брать на себя роль интеллигента-общественника и активиста. Дни, когда он собирал средства на правое дело или подписывал петиции, давно миновали. Теперь некоторые друзья считали, что он ведет себя по отношению к властям чересчур пассивно и уважительно. Дэвид Лилиенталь, друг и поклонник Оппенгеймера, был неприятно удивлен разговором с ним, состоявшимся в марте 1955 года, то есть меньше года после окончания слушания. Они встретились на заседании правления либерального фонда «Двадцатый век», в состав попечителей которого входили Лилиенталь, Оппенгеймер, Адольф Берли, бывшие помощники Франклина Рузвельта Джим Роу и Бен Коэн, а также Фрэнсис Биддл, генеральный прокурор США в период правления Рузвельта. Покончив с обсуждением дел фонда, Берли перевел разговор на кризис в отношениях между коммунистическим Китаем и чанкайшистским Тайванем из-за Формозского пролива. Берли считал войну неизбежной и предсказывал, что она начнется с «маленьких атомных бомб и неизвестно, чем закончится». Он добавил, что слышал, как некоторые генералы предлагали «уничтожить Китай ядерным оружием сейчас, пока он не набрал силу». Среди собравшихся возникла оживленная дискуссия о вариантах действий, закончившаяся намерением подписать общественное заявление, предостерегающее страну от необдуманного военного вмешательства.

Но тут, к удивлению Лилиенталя, Оппенгеймер взял слово и «заявил о нежелании подписывать документ, несмотря на то что он был с ним согласен, из-за возможных хлопот, который он мог доставить». Выступление Роберта резко остудило пыл предлагавших подписать протест против сползания администрации Эйзенхауэра к войне. В конце концов, как заявил Роберт, война из-за Формозы (Тайваня) была ничем не хуже мира на любых условиях, и даже ограниченное применение тактических атомных зарядов вряд ли неизбежно обернулось бы ковровыми бомбардировками городов. Он выдвинул тезис, что любое заявление — с которым он соглашался, но которое отказывался подписать — не должно создавать вид, будто «в Вашингтоне не занимаются вдумчиво, осторожно и умно соответствующими вопросами». Роберт всегда умел убеждать слушателей, и к окончанию заседания все согласились с тем, что с общественным заявлением, пожалуй, не следовало торопиться. Лилиенталь вернулся домой, размышляя: «Не вылезают ли из кожи вон те из нас, кто подвергается страшным нападкам, чтобы выглядеть консерваторами в обсуждении позиций нашей страны и правительства, лишь бы нас не сочли недостаточно проамерикански настроенными?»

Роберт, похоже, твердо решил доказать, что он благонадежный патриот и что критики ошибались, сомневаясь в его преданности родине. Он обходил стороной все публичные столкновения, особенно те, что имели отношение к ядерному оружию, и неодобрительно отзывался о самозваных знатоках вроде записавшегося в ядерные стратеги молодого Генри Киссинджера. «Какая ерунда! — воскликнул Оппенгеймер, размахивая незажженной трубкой, в частной беседе с Лилиенталем. — Они думают, что подобные проблемы можно разрешить с помощью теории игр или поведенческих наук!» Однако публично против Киссинджера или других ядерных политтехнологов он не выступал.

Весной того же года Оппенгеймер отклонил приглашение Бертрана Рассела на учредительное заседание Пагуошской конференции, организованной промышленником Сайрусом Итоном и объединившей ученых разных стран, таких, как Рассела, Лео Силарда и родившегося в Польше Джозефа Ротблата, покинувшего Лос-Аламос в 1944 году. Оппенгеймер написал Расселу, что «несколько озабочен предлагаемой повесткой дня. <…> В первую очередь установка, будто “продолжающаяся разработка ядерного оружия чревата опасностью”, предвосхищает суждение о том, откуда исходит главная опасность». Рассел в полном недоумении ответил: «Никак не думал, что вы будете отрицать наличие опасности, связанной с дальнейшей разработкой ядерного оружия».

Цитируя этот и другие обмены репликами, социолог науки Чарлз Роберт Торп выдвинул тезис, что даже «отлученный от внутреннего круга ядерного государства» Оппенгеймер тем не менее «в душе оставался сторонником основополагающего направления его политики». По мнению Торпа, Оппенгеймер сползал к своей «прежней роли военно-научного стратега победоносной ядерной войны и апологета правящей верхушки». Так казалось многим. Оппенгеймер явно не хотел приобщаться к политическим активистам вроде Рассела, Ротблата, Эйнштейна и другим, кто часто подписывал петиции протеста против возглавляемой Америкой гонки вооружений. И действительно: его фамилия наглядно отсутствовала под одном из таких документов — открытым письмом от 9 июля 1955 года, подписанным не только Расселом, Ротблатом и Эйнштейном, но и бывшими учителями и друзьями Роберта Максом Борном, Лайнусом Полингом и Перси Бриджменом.

При этом Оппенгеймер не растерял критического запала. Просто ему хотелось действовать в одиночку и не так прямолинейно, как его коллеги. Его ум постоянно занимали глубокие этические и философские дилеммы ядерного оружия, хотя подчас казалось, по выражению Торпа, что «Оппенгеймер предлагал поплакать о мире, но не делал ничего, чтобы его изменить».

В реальности Оппенгеймер очень даже хотел изменить мир, но понимал, что отстранен от рычагов власти в Вашингтоне и давно утратил протестный дух, вдохновлявший его в 1930-е годы. Отлучение, вместо того чтобы дать свободу для участия в обширных дебатах своего времени, побудило его заниматься самоцензурой. Фрэнк Оппенгеймер считал, что брата страшно злила неспособность вернуться в официальные круги. «Я думаю, он очень хотел вернуться туда, — говорил Фрэнк. — Не знаю, почему, но, наверно, однажды распробовав такую вещь, было сложно не желать вкусить ее еще раз».

Иногда Оппенгеймер все же вспоминал о Хиросиме в публичных выступлениях и делал это с налетом сожаления. В июне 1956 года, выступая перед выпускным классом в школе имени Джона М. Джорджа в присутствии своего сына Питера, Роберт назвал бомбардировку Хиросимы «трагической ошибкой». Лидеры Америки, сказал он, решив сбросить атомную бомбу на японский город, «потеряли чувство меры». Несколькими годами позже Роберт намекнул о своих чувствах Максу Борну, своему бывшему преподавателю в Геттингене, осудившему решение Оппенгеймера подключиться к работе над атомной бомбой. «Очень приятно иметь таких смышленых, способных учеников, — писал Борн в своих мемуарах, — однако я бы предпочел, чтобы они выказывали меньше смышлености и больше трезвомыслия». Оппенгеймер написал Борну: «Многие годы я ощущал с вашей стороны известное неодобрение моих достижений. Мне оно казалось совершенно естественным, так как я и сам разделяю это чувство».