Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

—Ничего, Роман, ничего. Расти дальше.

Григорий Иванович задержался возле Наташи, что-то сказал ей. Она потянулась было за шалью, висевшей на спинке стула, но глянула на меня, спросила:

«— Может, Ромашка сбегает?

Не отдаст он ему. Договорено, что ты придешь.

Ну, раз так, побегу.

Она быстро накинула шаль, схватила с вешалки кацавейку, метнулась к поджидавшему ее Григорию Ивановичу. В дверях они столкнулись с Ибрагимычем.

Стой, пожалуйста! — выставил он руку.— Кого сейчас Махмут видал, знаешь? Горкина! На тройке скакал. Пароход нет, он на тройке. Весь тарантас грязный, сам грязный. Прямо к Зискинду во двор вкатывал.

Да нехай скачет,— отмахнулся Григорий Иванович.— Нехай. Чего ты испугался?

Моя не испугался. Моя мал-мала удивлялся. Зачем его по такой распутице сюда несло?

Чапаев и Наташа ушли, а Ибрагимыч еще долго разводил руками и, обращаясь то ко мне, то к бабане, рассуждал:

—Какой ему тут дело? Говорил, может, зимой приеду. А какой теперь зима? Не-е-ет, шайтан, без барыша он ехать не станет. Правду говорим, Марья Ивановна?

Бабаня, подумав, сказала:

Намедни Пал Палыч газету читал. Уж так-то его в ней обесчестили!

У-у-ух! — рассмеялся Ибрагимыч.— Ту газету он кошкам стелил. Честь у него не родился, а совесть — рогожка драный. Ну, мы пошли, что ли?

Только проводили Ибрагимыча, явился Пал Палыч. Весело поздоровался и, присев на табуретку возле двери, принялся копаться в своей суме.

—Открыточки вам от Данилы Наумыча. Извините-с, не выдержал, прочитал. Бери, Ромашка, читай вслух.

В первой открытке говорилось, что до Осиновки стадо догнали славно, а через казачью грань беда как трудно переходили. Долматов чуть плетью не засек. Спасибо, Овчинников бумагу дал, чтобы скот и их пропустили. Правда, бумагу ту Семен Ильич у него со скандалом взял. Потом дедушка слал всем поклоны и заверял, что они с Серегой в полном здравии. Во второй открытке дедушка писал, что прибыли они с гуртом в село при станции Плес. И тут произошла задержка. Распоряжение поступило: скот дальше не гнать. Пасут скот на плесовских выгонах.

—Уж такая тебе, Пал Палыч, благодарность!—воскликнула бабаня.— Воистину ты добрый дух. Уж не знаю, какое тебе спасибо сказывать. Прямо оздоровела я.

А я вглядывался в открытки, перечитывал их и удивлялся, как долго они шли. Из Осиновки дедушка написал двадцать шестого сентября, из Нахоя — первого октября. А нынче двадцать пятое октября.

—Э-э-э! — отмахнулся Пал Палыч.— Как теперь наше ведомство работает! Ни складу, ни ладу...

Вернулась Наташа. Крадучись, прошмыгнула прихожую и скрылась в кухне. Куда посылал ее Григорий Иванович? С чем она пришла, да еще будто таясь? Не выдержав, я пошел в прихожую, осторожно заглянул в кухню. Наташа что-то высвобождала из-под полы кацавейки и подсовывала под ларь. Я тихонько окликнул ее. Она поманила меня рукой.

—Видал, чего? — показала она мне обойму винтовочных патронов.— Гриша посылал. Знаешь, к кому? К соседу, что позавчера с войны пришел. У него их целая сума. Двадцать таких-то он мне отсчитал. Часом, он уж такой чудной!..

Мне было непонятно, кто чудной.

—Да Григорий Иваныч! Говорит: «Помогай мне в делах». А какая от меня помощь? Ну ладно, буду самовар греть...

А вечером, когда бабаня и Наташа легли спать, я принялся дочитывать «Отверженных». Иногда мне казалось, что в книге написано не только о Жане Вальжане, Козетте, Гав-роше и Мариусе, но и обо мне. Хотя в книге меня и не было, но в ней были слова, близкие мне: «Революция, братство, свобода», «Баррикады сражались во имя революции». А когда я дошел до главы, рассказывающей, как Гаврош выбрался из-за баррикады, чтобы взять патроны из сумок убитых гвардейцев и принести их сражающимся революционерам, я уже был с ним. И мне не было страшно, что нас убьют. Мы сражались за революцию!..

—Сынок! — окликнула меня бабаня из спальни.— Ложился бы. Поздно. Шуршишь листами-то, сон гонишь...

Я с сожалением закрыл книгу. И не успел еще подняться •из-за стола, как в окно осторожно постучали. Так обычно стучал дедушка. Я бросился в прихожую, коридор и, не спрашивая, кто стучит, выдернул задвижку. На крыльце стоял высокий человек в черном клеенчатом плаще. Полы плаща трепал ветер, они со свистом шуршали, обдавая меня мозглой прохладой.

—Не узнаешь, Роман? — спросил пришедший. Зискинд! Я несказанно удивился. А он перешагнул порог,

приказал:

—Запри дверь да посвети мне чем-нибудь.

Я кинулся за спичками. Но Наташа уже несла коптюшку, высоко держа ее над головой.

—Рано, рано вы ложитесь,— говорил Зискинд, снимая в прихожей плащ.— Как поживаешь, Ромашка? А вы, красавица? Извините, не знаю, как вас зовут... Ах, Наташа! Хорошее имя.—Он отдал ей плащ, а меня взял под руку.—Веди к Марии Ивановне...

Бабаня, увидев Зискинда, и удивилась и растерялась.

Батюшки, Михаил Маркыч! И как же так-то вы?

А вот так,— откликнулся Зискинд, садясь на табуретку возле постели.— Не ожидал я от вас такого, Мария Ивановна. Ну, не схожусь я в убеждениях с Макарычем, с его многими друзьями. Даже Данила Наумыч имеет право на меня сердиться. А вы-то, Мария Ивановна, душевная и мудрая женщина, что же это вы? Для них-то я, может, и недруг, а для вас тот же доктор, каким и был, и...

Бабаня спокойно перебила его:

За добрые слова благодарствую, Михаил Маркыч. Только когда с яблони яблоки трясут, и стволу и веточкам достается.

Что-то я не понимаю вас, Мария Ивановна.

Понимай не понимай, только не обижайся. Однажды ездили за тобой, да ты сам хворал. Потом-то не раз думала послать. Как доктор ты земного поклона достоин. Да где же тебе! Ты вон революцией занятый. Уж совсем было обреклась: помру так помру, а не помру, жива буду.

Хорошо, потом разберемся. Давайте-ка я вас послушаю. Роман, прикрой дверь!

Мы с Наташей сели на диван, а из спальни слышались знакомые докторские команды:

Дышите. Покашляйте. Не дышите!..

Добрый-то он какой! А Гриша на него лютует,— шептала Наташа.— Знаешь, как он его называет? Враг, говорит, всего бедного люда. Не душа его в революцию бросила, а нечистая совесть. Красуется он в ней, как павлин. Птица-то хоть и нарядная, а соколом ей никогда не взлететь. Правда, что ли?

Так же шепотом я ответил, что Григорий Иванович пустых слов не говорит и не один он думает, что Зискинд против бедных, а за богатых.

Господи, страшно-то как! — пролепетала она.

Что же, Мария Ивановна, превосходно! — послышался голос Зискинда.—Сколько вы отлежали? Семь недель?