Странствие бездомных - Наталья Баранская

Мама после гибели отца пеняла Богу, как он мог допустить, чтобы на войне гибли лучшие — самые смелые, честные, добрые. Ей тогда было невдомек, что искупление грехов человечества Господь возлагает исключительно на самых достойных. Может быть, оттого и путь к Храму, в дом Божий был у Натальи Владимировны долог и крут.

Наталья Владимировна, безусловно, унаследовала от родителей смелость — и на генетическом уровне, и приобретенную, воспитанную их жизненным примером. Такая смелость не была безумством храбрых. Скорее это было личное преодоление всеобщего и старательно насаждаемого властью страха. Преодолением, когда порядочный человек встает перед выбором, и тогда — или он переборет свой страх, или страх сломает его. В жизни Н. В. Баранской таких случаев было немало. В «Автобиографии без умолчания» она упоминает лишь о двух, имеющих непосредственное отношение к ее судьбе в московском музее А. С. Пушкина и к тому противостоянию, которое возникло у нее с директором музея А. З. Крейном.

«…В 1958 году я не явилась на организованное им собрание коллектива, осуждавшего Пастернака за роман „Доктор Живаго“, а на следующий день отказалась подписать протокол этого собрания. Мой отказ уберег музей от этого срама, так как протокол, не подписанный мной, не вышел из стен музея». Мама справедливо считала, что создаваемый в Москве музей национального гения много проиграет в глазах интеллигентной публики и еще долго не станет московским Домом Пушкина, если в его стенах будет поддержана травля другого поэта.

Через три года музей был создан, открыт и пользовался неизменным, порой даже ошеломительным, успехом и у широчайшей публики, и в музейных кругах. Вот как оценивает роль Н. В. Баранской в появлении нового музея старейшая его сотрудница Е. Павлова: «…ее роль новатора построения музейной экспозиции литературного (не художественного) музея очень велика. Именно благодаря разработанным ею новым принципам показа экспонатов московский Дом Пушкина стал называться „музеем нового типа“, чей образ разошелся по всей России в повторениях на несколько десятилетий».[48]

В «Автобиографии без умолчаний» Н. В. Баранская вскрывает механизм и тайные пружины процесса изгнания ее из музея: «…в 1966 году, когда я уже не была для директора так необходима по работе, в ситуации близкой, но иной — после вечера памяти Ахматовой и приглашения на вечер И. Бродского (не как выступающего, а как зрителя) я была осуждена. Было создано целое „дело“… Судилище длилось целый месяц — на партбюро, затем на общем собрании… Никто не призвал к прекращению этого доморощенного процесса, впрочем, опирающегося на привычные методы процессов иного масштаба».

В дни этого жизненного крушения первым к Наталье Владимировне пришел на помощь старый школьный друг Виктор Дмитриевич Дувакин — Бибас. Он всегда приходил на помощь. Давал приют, когда у мамы не было крыши над головой. Помогал устроиться на работу и на Всесоюзную юбилейную Пушкинскую выставку 1937 года, и в Государственный литературный музей. Первым встретил нас в Москве, куда мы вернулись из эвакуации после гибели моего отца на фронте. С ним они были тоже друзья и даже однокашники. В том же 1943 году он помог маме восстановиться в аспирантуре. За год до сокрушительных для нее событий он пережил и собственное изгнание с филологического факультета МГУ только за то, что осмелился выступить единственным свидетелем защиты на громком писательском процессе Синявского и Даниэля…

Они долго судили-рядили, что можно предпринять, чтобы отвести беду, чтобы мама могла остаться в музее, который создавала в том числе и она. Советы его были радикальны, но не очень прагматичны. Не меньшим радикализмом отличались и советы Нины Юрьевны Лурье, ближайшей маминой подруги, пережившей с ней вместе все беды, что выпали им на долю.

Всё, что ни делается, делается к лучшему — утешала маму Мария Александровна Гольдман (в девичестве Летник — Муся Летник), самый задушевный, нежный и светлый человек из ближнего круга Натальи Владимировны. Именно Мария Александровна — Муся, Мусичка, Мышонок — научила Наталью Баранскую терпению, молитвенному смирению, обретению веры в целебную силу моления.

Все это, однако, было потом. А в эти дни, когда предстояло сделать трудный выбор, и атеистка биолог Нина Лурье, и глубоко верующая Мария Гольдман, и уважающий божественное начало мироздания Виктор Дувакин — все друзья без исключения сошлись в едином мнении: продолжать дальше работу в музее с А. З. Крейном — значит изменить самой себе.

Между тем судилище всё затягивалось, «дело» распухало и обрастало новыми подробностями. По собственному признанию Натальи Владимировны, она не без колкости посоветовала доморощенным следователям во главе с А. З. Крейном прекратить самодеятельность и передать состряпанное ими «дело» в руки компетентных органов. У Н. В. Баранской был уже опыт общения и с ВЧК, и с ГПУ, и с НКВД. Была она на допросах, ходила за ней «наружка», присутствовала она и на обысках в собственном доме. Но Крейн вовсе не того добивался.

Весь месяц он ссылался на небывалый нажим высоких партийных инстанций, умолял не подвергать музей и его коллектив опасности, представлял добровольный уход Н. В. Баранской на пенсию как наилучший выход «из труднейшего положения».

Всё это время А. З. Крейн держал в голове свой сценарий, которого строго и придерживался. Впервые саморазоблачительные строки он опубликовал на страницах своей посмертной книги «Жизнь в музее»: «В музее же никто другой как директор является и „худруком“ и „главрежем“ — даже когда у него самый что ни на есть сильный заместитель по науке. Никакой самый сильнейший „зам“ не может стоять над директором. …Есть и другой вариант (курсив — Н. Б.): сильный заместитель, который ни в грош не ставит директора, не хочет и не может работать под его руководством, но и конфликтовать не хочет, — сам уходит из музея».[49] Именно этого и добивался Александр Зиновьевич. Конечно, А. З. Крейн предложил совершенно иную интерпретацию всей этой драматической коллизии: «…покинув музей, будучи в немалом возрасте, Баранская приобрела писательскую известность как автор нашумевшей в свое время и задевшей читателей за живое повести „Неделя как неделя“ и других произведений».

Под другими произведениями А. З. Крейн, по-видимому, сознательно зашифровал повесть Натальи Баранской «Цвет темного меду. Платье для г-жи Пушкиной» и рассказ «У Войныча на мельнице». С Пушкиным писательница Наталья Баранская не расставалась до самой своей смерти. Эссе «Три карты» — художественное исследование по письмам Дантеса к Геккерену обстоятельств их заговора против семейства Пушкиных — последнее произведение Н. В. Баранской, завершенное ею в год своего 95-летия. А. З. Крейн смог отлучить Н. В. Баранскую от московского Дома Пушкина, но разлучить ее с самим поэтом ему было не под силу.