Таков мой век - Зинаида Шаховская

— Вам известно, почему вы здесь?

— Нет, но думаю, из-за Жеральда: его арестовали, а я была с ним знакома.

— Откуда вы знаете, что Жеральда арестовали?

— Господи, да об этом всем в округе известно. Думаю, и о том, что я здесь, тоже сейчас все знают.

— А почему он арестован, вам известно?

Я пожала плечами.

— Полагаю, вы просто хотели напомнить нам о себе и попугать немного, чтобы укрепить свой авторитет.

Вопросы и ответы переводились. Толстяк недовольно нахмурился.

— Так вот, имейте в виду: мы никогда никого не арестовываем просто так.

Только бы продержаться, не показать страха. Твой страх — оружие в руках врага. Кажется, мне удалось убедить их, что я совершенно не беспокоюсь. Лейтенант вышел, вернулся с размноженной на ротаторе прокламацией от 18 июня. И сунул мне ее под нос.

— Узнаете?

— Да.

— Так, значит, вам уже доводилось видеть эту прокламацию?

— Не эту, наверное, но такие же.

— И где же?

— Да их в Париже повсюду полно. Однажды, например, в «Колизее» на соседнем сиденье валялась. Бумажка, и бумажка. Я от нечего делать развернула, прочла. Эта самая.

— И что вы с ней сделали?

— Ничего. Свернула и положила обратно.

— Почему не доставили нам?

Я наивно округлила глаза.

— А почему я должна была ее принести? Я же у вас не служу.

Повисло молчание. Красавец лейтенант позволил себе улыбнуться.

— Хорошо, перейдем к следующему. Ваша мать проживает в Розей-ан-Бри?

Ну вот, настало время отрекаться.

— Да, но, откровенно говоря, мы не видимся. Моя мать — человек старого склада, она не одобряет мой образ жизни, богемное окружение…

— А ваш брат живет у нас в Берлине.

— И с ним то же самое, вы же знаете, он священник и не поддерживает со мной отношений по той же причине; мы, в общем-то, совсем чужие.

Еще немного, и я признаюсь, что всю жизнь мечтала избавиться от этих двух обременительных родственников. Но следователь уже все понял. Машинка стучит: вопрос — ответ. Переходим к следующему.

— Где сейчас ваш муж?

Я отвечаю вполне искренне.

— Надеюсь, в Великобритании.

Секретарь даже печатать перестал. Три пары глаз уставились на меня с осуждением.

— Надеетесь? — переспросил следователь приторным голосом. — Откуда такая надежда?

— Просто он воевал в бельгийской армии. А раз его в Бельгии нет и он объявлен без вести пропавшим, у меня остается одна надежда — поставьте себя сами на мое место, — что он не погиб и не в плену, а благополучно переправился в Англию.

— Das ist richtig[83], — сказал толстяк. — И все же объясните, будьте любезны, почему ваш муж вступил добровольцем в бельгийскую армию и почему вы сами служили во французской санитарной части?

— Опять же, попробуйте встать на наше место. Муж принял бельгийское подданство, надо же было его оправдать.

— Это понятно. Но по нашим сведениям он вступил в армию, когда Бельгия еще сохраняла нейтралитет.

— Муж был уверен, что вы ее оккупируете, — были основания.

— А вы сами? Вы же не француженка, а пожелали ухаживать за французскими ранеными?

— Это тоже нетрудно понять. У вас в Германии много русских эмигрантов, они росли и воспитывались в вашей стране. Естественно, теперь они ее защищают. Я бельгийка, но как писатель принадлежу французской культуре. Но ведь женщины не воюют с оружием в руках, а я хотела быть полезной.

— Полагаю, ассоциацию вы создали по той же самой причине?

Толстяк протянул мне информационный бюллетень «Бельгийских друзей Франции». А еще я заметила среди папок свои рукописи, оставленные на авеню Луиз в Брюсселе. Значит, там тоже успели сделать обыск.

— Хорошо. Допустим, свои поступки вы объяснили. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — А теперь скажите нам, как вы относитесь к Германии и к немцам?

Это меня успокоило. Если дело дошло до моих чувств, не все еще потеряно. Пока переводили вопрос, который я и так отлично поняла, я обдумывала ответ.

— К немцам? Я, знаете ли, люблю путешествовать, — и улыбнулась, — мне нравится видеть людей в привычной для них обстановке: немцев в Германии, испанцев в Испании, французов во Франции… Кроме того, я люблю Гёте, Шиллера, Баха, немного меньше Ницше — прекрасный поэт, но никудышный философ, и так трагично окончил дни. (Не слишком ли далеко я зашла? Вроде нет, проглотили.)

И новый поворот:

— Так где вы познакомились с Жеральдом?

Я ответила, изображая смущение:

— Во «Флоре».

— А он утверждает в своих показаниях, что вы впервые увиделись у С.

«Вот дурачок!» А вслух:

— Думаю, он сказал так из рыцарских чувств. Наверное, не хотел меня компрометировать. Не слишком-то красиво знакомиться с молодым человеком в кафе, правда?

— Как вы объясните, что у вас дома нашли пачку прокламаций?

— У меня дома? Не может быть!

— И тем не менее.

— А где они были?

— Под письменным столом.

— Послушайте, вы считаете меня полной идиоткой?

— Нет, — вежливо ответил толстяк. — Не считаю.

— Но только дура может держать в таком месте пачку запрещенной литературы, когда город оккупирован. Думаете, я не в состоянии спрятать опасный груз получше?

— В таком случае, как же вы объясняете, что листовки оказались под вашим столом?

— Я веду свободную жизнь, ко мне без конца кто-то приходит. В богемной среде принято давать друг другу ключи, одалживать машинки, открывалки, в общем, все, кроме зубной щетки. Может, их кто-нибудь оставил?

— Думаете, Жеральд?

— Почему именно он? Кто угодно мог.

— Но остается еще одна загадка. Эти прокламации напечатаны на той самой бумаге, которую вы используете для своих записей.

Я улыбнулась.

— Я покупаю бумагу в универмагах. Причем не я одна.

Он назвал немецкую фамилию.

— Знаете такого?

Я ответила:

— Нет, первый раз слышу.

Так прошел час, другой, третий. Я все курила, но что-то изменилось в обстановке. У меня больше не было ощущения угрозы. Кажется, следователь удовлетворился моими ответами; лейтенанта время от времени даже как будто веселили мои слова, и только секретарь бесстрастно стучал на машинке.

Я уже думала, допрос подходит к концу, но толстяк открыл новую папку. Быстро работают в этом заведении: все мои бумаги тщательно изучены.

— Еще одно небольшое разъяснение, — сказал толстяк. — Нас очень интересует вот эта страничка. Прочтите и изложите, что это значит?

Он протягивает мне скомканный, а затем расправленный листок. Это мы играли в сюрреалистическую, очень занимательную игру — в сочетание определений: заворачиваешь край страницы и передаешь соседу, а тот, не видя предыдущей фразы, пишет свое определение и передает следующему. Я читаю вслух: «Нацизм» и — другим почерком — «бесконечный путь в снегах».