Вирикониум - Майкл Джон Харрисон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто это вам сказал? — спокойно спросил Петромакс, покончив с едой. — Амбрэйсес?
Он отложил нож и вилку и продолжал:
— Мы отправились туда втроем. Я не буду говорить, кто именно. Двое прошли легко, третий попытался вернуться с полдороги. В определенные дни вы можете увидеть его в зеркале: оно то и дело пытается его выплюнуть. Похоже, он не понимает, где очутился, зато прекрасно представляет, где находитесь вы… Мы прожили там три месяца — в комнатах в переулке Соленой Губы, на задворках рю Серполе. На улицах стояла жуткая вонь. В шесть утра от канала Изер так несло… казалось, фонарные столбы вот-вот заржавеют. Перед сном приходилось завязывать рот тряпкой. Мы заставляли себя проснуться, а через миг понимали, что единственное спасение — это снова уснуть. Стояла зима, и все было покрыто грязью. Дома изнутри воняли овощными очистками, канализацией и разлагающейся резиной. Все тамошние обитатели чем-то болели. Если мы хотели вымыться, приходилось идти в общественные бани в Мозаичном переулке. Воздух ледяной, под крышами носится эхо, вода как свинец… А иногда это вообще трудно было назвать водой… Еще там были некие знаменитые фрески, но они находились в таком ужасном состоянии… Их покрывал слой жира, на котором можно было рисовать пальцем. Но соскоблите его — и увидите нечто прекрасное: охру, чистую голубизну, детские мордашки!.. Три месяца. Мы знали, что в городе есть и другие кварталы, где все не столь плачевно, но никак не могли туда добраться. Сначала мы были слишком измотаны, потом нам казалось, что за нами следит какая-то тайная полиция. Под конец парень, который отправился со мной, заболел и не вставал с постели. Он начал слышать эхо не только в бане, но и дома, постоянно. Нелегко оказалось выходить его. Ночью, когда я ухаживал за ним, вдали зажигались огни Высокого Города — чудные, волшебные, точно бумажные фонарики, которые развешивают в саду, плавающие в пустоте. Если бы только я пошел к ним, прямо к ним!
Я уставился на него.
— И все?
— И все.
Его руки задрожали, он опустил взгляд.
— Да. Я был там. Что еще могло довести меня до такого состояния?
Он встал и пошел в уборную.
— Амбрэйсес много обо мне знает, — заявил он по возвращении.
Потом Петромакс склонился ко мне. Его взгляд теперь казался рассеянными и болезненным, словно он уже позабыл, кто я и чего хочу. Он быстро шепнул мне кое-что на ухо. И ушел.
Переходя улицу, он, должно быть, вспугнул голубей, потому что они разом взлетели и яростно закружились между домами. Стая пролетела над головой индуски, которая сидела на солнце и разглядывала длинный отрез вышитой ткани. Женщина вздрогнула и торопливо сложила лоскут. Вскоре голуби успокоились и расселись на вершине фасада «С & А»,[32] но она по-прежнему выглядела напуганной и обиженной: покусывала губы, гримасничала, снова и снова поводила плечами под тесным кожаным пальто, из рукавов которого торчали тонкие кисти рук мягкого коричневого цвета с ногтями, покрытыми сливовым лаком.
Другие ее соотечественницы, постарше, не переставая играли с вуалями, теребя их морщинистыми пальцами, прикрывая нижнюю часть лица. На автобусной остановке они поднимали ноги, чтобы позволить уборщику пройтись щеткой у основания пластиковой скамеечки, и по привычке, не задумываясь, отводили взгляд. Черты их лица грубые и полные мудрости, как у слона, скрывали беспокойство, в котором эти женщины пребывали постоянно.
Мебель в гостиной мистера Амбрэйсеса — величественные неуклюжие столы-книжки и буфеты с отслаивающимся шпоном, покрытым пятнами, — была завалена всевозможными свидетельствами, которые он собирал. Здесь хранились покоробившиеся крупнозернистые фотографии — детали моментальных цветных снимков в черно-белом варианте, увеличенные настолько, что внешний край предметов казался изъеденным коррозией, а фрагмент выпадал из контекста. Получалось нечто то ли чудовищное, то ли забавное. Тут же лежали пожелтевшие газетные вырезки — похоже, эти газеты нашли в ящике давно опустевшего дома. Кассеты казались пушистыми от пыли. Мы попытались проиграть их, но услышали лишь стерильное электрическое молчание машины, пару раз прерванное диким треском статики. Еще имелись записные книжки, исписанные каллиграфическим почерком мистера Амбрэйсеса:
Каждый случай, идущий хоть немного вразрез с собственной значимостью, может привести к тому, что полетят искры. Вот та крупинка энергии, которая лежит в основе метафоры — и жизни.
Или:
Урок, который получен слишком поздно — это урок, который мы не смогли пройти по собственному желанию.
И на другой странице:
Ничто нам не препятствует, просто мы должны научиться действовать.
* * *
Он сохранял проспекты, счета, рождественские открытки, призывы сделать очередное пожертвование и прочие маленькие конверты, которые проникали в его почтовый ящик и были адресованы предыдущим квартиросъемщикам. Письма из Австралии, адресованные мистеру Амбрэйсесу, как бы случайно затесались в эту массу обращений, однако занимали в коллекции почетное место. Как я узнал, его дочь вышла замуж и эмигрировала туда несколько лет назад.
— Неблагодарная, — говорил он, отводя глаза и уставившись в телевизор: там из ворот фабрики медленно выезжал автомобиль, потом набирал скорость и, миновав жилой район, мчался по пустой дороге. — Неблагодарная девчонка.
В среду после того, как я побеседовал с доктором Петромаксом в «Эль Греко», к мистеру Амбрэйсесу пришли два трубочиста. Самого мистера Амбрэйсеса не было дома.
— Он вас вызывал? — спросил я их.
Судя по всему, они этого не знали. Они терпеливо ждали в саду, пока я их впущу — крупный неуклюжий мальчик в ботинках фирмы «Dr. Marten's»,[33] и мужчина, которого я принял за его отца, не такой рослый и куда более проворный. Я слышал, как он говорит:
— …в любом случае ты себе все четко представляешь. И видишь, как можно из этого выкрутиться…
Мальчик не отвечал. Он с потерянным видом стоял на бетонной дорожке. Дождь превратил ее в зеркало, в котором отражалась пара толстых желтых бутонов крокуса. Кучи красных кирпичей, ржавой хвои, парник с облупившейся краской, дверь навеса, припертая заступом, чтобы не открывалась — все в этот день выглядело темным, да и день казался скорее октябрьским, чем апрельским.
— Мы привыкли работать в городе, — мальчик смотрел сквозь дождь. Потом он стер несколько капель, которые упали на щетину, покрывающую его костлявый, беззащитный череп и, похоже, приободрился.
— На этих улочках точно будут аварии, — пробормотал он. — Трактор вот в кого-нибудь врежется…
Потом он принес щетки и, застенчиво пряча глаза, расстелил два старых покрывала, чтобы не запачкать линолеум —
