Галерея женщин - Теодор Драйзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом появилась высокая, грациозная, романтическая девица, тоже писавшая какие-то стишки. Одевалась она броско и всякий раз по-новому и не менее броско и всякий раз по-новому высказывалась по поводу свободы, самосовершенствования, а также будоражащего и просветляющего опыта, и всё в таком духе. Ее влечение к Доуну – то ли надуманное, то ли ребячливое – не сошло на нет, даже когда Эстер почувствовала себя лучше. Все сходились на том, что они испытывают друг к другу влечение, но ограничивалось ли оно лишь душевной близостью, я сказать не могу. Одно было понятно: эта близость стала не только душевной после кончины Эстер. Но самая интересная из его авантюр (и это тоже достигло моих ушей) выпала на тот период, когда Эстер, по ходу своей болезни, уехала пожить за город – организовал это состоятельный радикал, который, однако, Доуна предпочел не приглашать. Она отсутствовала месяц-полтора, он же оставался в городе.
Именно в это время у Доуна приключился очередной бурный роман – на сей раз он прибился к любвеобильной Венере, каковая задолго до его появления на сцене уже успела позабавить обитателей наших краев своей тягой к романам. Она была хороша собой и довольно умна – но являлась ли ровней Эстер Норн? Ни в коей мере. Впрочем, это здесь ни при чем. Меня заинтересовало то, что после всех своих ахов по поводу импресарио и в самый разгар болезни жены он потащился за этой жесткой, насмешливой и довольно равнодушной к нему дамой в манере истинного трубадура, пешком, в какие-то горы на севере штата Нью-Йорк, куда она отправилась на лето. «А, да. Лейф Доун! Этот милый глупенький сумасброд. Представляете, он, душка, в прошлом июне пришел пешком ко мне в Гранит-Лодж. За авто ему платить было нечем, вот он и отшагал всю дорогу. Я тогда не знала – знала бы, дала б ему денег. Ох уж эти поэты! Согласитесь, влюбленности порой бывают докучными. Поди пойми, что делать с этаким поэтом, витающим в облаках!»
Потом описания, с точными датами.
То был не единственный этап интересного и, как мне виделось, калейдоскопического и довольно причудливого романа. Хотя после болезни – а она растянулась на несколько месяцев – Эстер Норн была все еще слаба, тем не менее она опять начала появляться на людях. Мне она казалась даже красивее прежнего. Было нечто особо одухотворенное, средневековое в ее очень бледном лице, рыжих волосах, по-прежнему синих глазах, истончившемся теле и явственной изможденности. В совокупности все это создавало ощущение хрупкости, нежности цветка. Дополнительное очарование ей придавал неестественный румянец на щеках – признак болезни, которая вселилась в нее, причем навсегда. Я, помнится, приостанавливался, увидев ее, пораженный свечением, которое уже успели заметить многие.
Мне, понятное дело, было любопытно, что она теперь думает про свои отношения с Доуном. Знает ли правду? Переживает ли? Или его умозрительные прегрешения оставляют ее равнодушной? Через некоторое время я пришел к выводу, что она все знает. Понял я и то, что еще до соединения с ним она отдавала себе полный отчет в том, что он слаб и непостоянен, что его внимание никогда не будет принадлежать ей полностью. Ибо однажды она в моем присутствии произнесла: «Лейф? А, да. Догадываюсь. Ему трудно не замечать красивых женщин. Он нуждается во внимании. Остро нуждается». В это время они жили в неуютной квартирке на Одиннадцатой улице. Иногда туда же прибивался и ее отец, иногда – нет. Почти то же самое можно сказать и про Доуна. Как и раньше, ее супруг-поэт и товарищ по играм занимался самыми разными вещами: декламировал свое последнее творение в ресторанах, в которых дозволялись подобные декламации, ошивался в библиотеке или в дансинге Либерального клуба, где убеждал в своей значимости каждого встречного и поперечного или громогласно ратовал за силу духа, искренность, спартанское презрение к роскоши; кроме того, он частенько околачивался в «Бреворте», «Лафайете» и прочих дорогих местах, где собирались разного рода знатоки искусства, – и беспечно транжирил те небольшие деньги, которые ему перепадали; потом клянчил в долг, таскался к издателям со своими стихами, время от времени выполнял какие-то мелкие заказы небольших местных театриков. Чем больше я думал про него и Эстер Норн, тем хуже понимал, как она оправдывает в собственных глазах свой отказ знаменитому импресарио.
А потом, вслед за всем этим, случился самый занятный поворот событий. Чтобы понять его смысл, нужно знать, как устроен мир салонного радикализма, анархизма, социализма и прогресса, как там понимают саморазвитие или, даже лучше, самосовершенствование как таковое. Легко произносить праздные слова со смутным или надуманным смыслом. Но встретить, как встретил я, множество университетских выпускников, которые, благодаря унаследованному состоянию или дару неплохо зарабатывать без особых усилий или оглядок на порядочность – например, в юриспруденции, или торговле, или в чем-то подобном, – изображают из себя авторитетов в области искусства, экономики, политики и реформ и выставляют себя покровителями или спасителями масс, угнетенных и прочее, – это значит познать самую суть пустозвонства, или непорядочности, или и того и другого. Мне выпала на долю интересная привилегия время от времени встречать и наблюдать представителей этого племени, но пристальнее всех мне удалось разглядеть Д. Д.
Начнем с того, что был он человеком весьма чутким, отзывчивым и не слишком невежественным, но при этом имел обыкновение предаваться умозрительным размышлениям о тщете всего – жизни, смерти, деятельности, веры, разочарования, людей, – куда ни посмотри. Как холоден этот свет. Порой казалось, что он недоумевает, зачем он и все остальные влачат бремя существования. С другой стороны, он был достаточно крепок и хваток в материальном и физическом смысле, чтобы постоянно наслаждаться жизнью: есть, пить и веселиться в лучших кругах. Впрочем, нужно отдать ему должное: за несколько лет он написал ряд достаточно интересных работ, посвященных исследованию общественных проблем, пусть они и не возымели никакого практического действия и не пролили ни на что света истины. При некоторой вымученности они тем не менее представляли интерес в качестве зарисовок. Спасения от умственной тоски, проистекавшей из наблюдений за реальным положением дел, он искал в злоупотреблении спиртным и этим некоторым образом прославился.
