Воспоминания о Рерихах - Зинаида Фосдик

05.07.1934

<…> Как это ценно для нас читать Ваши письма к этим новым сотрудникам и видеть, как Вы оберегаете, родная наша, все духовные ростки, но вместе с тем шлете строгие указы там, где нужно искоренить начинающийся вред. Бесконечно учусь на каждом письме и каждой строчке от Вас — благодарна от всего сердца за присылаемые копии. <…>

13.07.1934

<.. > не забуду, как во мне загорелось сердце, когда Вы, родная, впервые произнесли в Вашем письме слова о Живой Этике — как бы прозвучал зов помощи заблуждающемуся человечеству! И все Ваши дальнейшие слова и Указания углубляли необходимость внесения Живой Этики в жизнь. <…>

02.08.1934

<…> Возмущаюсь тем фактом, что суммы, следуемые Н.К. по договору с департаментом] Друга, приходят в урезанном виде. Трудно разобрать вообще что-либо во всей этой путанице и неразберихе. <…>

30.08.1934

<…> я не могла понять <…> как примириться с принципом «это мои друзья и не трогайте их». <…> Я сказала Лог [вану], что мое правило — всегда говорить о [всей] нашей группе. <…> Указания для меня закон, слова Ваши и нашего Гуру для меня святы, поэтому прошу Вас, указывайте мне там, где я не вижу правильного пути и делаю упущения. <…>

07.09.1934

<…> должна сказать, что Указания, которые Вы мне послали, как мне ни больно это Вам сказать, абсолютно приняты мною как наивысшая справедливость и необходимость немедленного применения к жизни. Да, должна сознаться, что у меня есть именно грубость в словах и поступках, которые, как меня ни терзают после того, что они выявляются мною, все же не остановлены мною вовремя, то есть я себя не сдерживаю, а действую или говорю часто не так, как именно человек, проведший 14 лет в Учении, должен действовать. <…> теперь вижу и понимаю, что такие вещи проходят насквозь через характер и поэтому, вероятно, как эманации, окружают человека. <…> Мне очень больно, что я Вам причиняю горе и трачу силы Вл [адыки] на меня. <…>

24.09.1934

<…> У меня нет слов выразить то негодование, которое я испытывала, читая самую возмутительную переписку, которую мне когда-либо приходилось читать, — между М[акмилланом] и Рай[ерсоном]. Эту переписку Фр[ансис] привезла из Вашингтона] — отказываюсь понимать, как Друг, прочитав ее, не применил моментально самые решительные меры. Ведь это больше чем криминальный неглект[310], и превышение власти, и неповиновение высшему начальству — тут прямо измена, клевета, предательство, за которые обыкновенно карают по высшей суровости закона. Эти периодические репорты[311], посылаемые почему-то Рай[ерсону], которые тот, в свою очередь, почему-то скрывал и не показывал своему шефу (не верю, чтобы он, как он старался уверить, не читал их, ибо был в отсутствии), доказывают <…> определенный заговор — доносить о главе эксп[едиции] и явно повсюду выказывать свое неповиновение. <…> негодяи говорят о том, что они за все время не видали главу, не получали от него указаний, поэтому должны были действовать сами. Они осмеливаются говорить о том, что экспедиция] была задержана в своих планах из-за главы, не говоря о том, что они повсюду злоумышленно запаздывали и не давали о себе знать. <…>

06.10.1934 <…> Друг написал в последнем письме к Фр[ансис], которое она, вероятно, Вам переслала (письмо было адресовано Вам), что През[идент] хочет провести с Вами вечер и что он высказал это желание уже пару месяцев тому назад. Он был готов видеть Вас, готов, как я понимаю, идти по Вашим указаниям — как все было бы теперь иначе, какое это было бы счастье для общего блага! Главное, несказанно больно то, что все это могло бы быть так просто и легко устроено — ведь Вы, родной наш, были здесь, ведь это входило, мне чувствуется, в программу Вашей великой миссии. <…> Поступки ботан[ика] — это не только полное пренебрежение дисциплиной, неуважение к высшему начальству, но очевидный преступный заговор [Макмиллана], в котором участвовали еще и другие личности. <…> Такая неслыханная злобная клевета, которую Вы описываете, если она распространяется в крепостных районах, должна быть караема высшими мерами. Возмутительно даже думать про таких людей, что они просто невежественны, и предоставлять им действовать по их желанию — как прискорбно, что они не были отозваны уже давно, вместо того чтобы дать им свободу в их преступных действиях. Поражаюсь халатности Гал[ахада] — до каких пор он будет проявлять нерешительность и тем губить самые важные дела и следствия. Не понимаю, как он может проявлять, с одной стороны, полный энтузиазм, а с другой стороны, не исполнять указаний своего Гуру. <…>

18.10.1934

<…> была искренне возмущена от всего сердца тоном заметки Парф., неправдивостью ее и искажением фактов, и мне хотелось реагировать на нее. <…> В чем же, объясните мне, родная, я была столь неправа и не проявила чувствознания? Помню, во многих случаях, когда на некоторые заметки в печати мы не реагировали, как глубоко Вы были огорчены и указывали нам на это. Неужели же я должна была не обратить внимания на эту заметку, зная, что она появилась в самой крупной русск[ой] газете, имеющей самое большое число подписчиков, тем более что мне было сказано следить за русск[ой] прессой. <…> Очевидно, как мне ни горько, я, видно, не понимаю, когда [надо] защищать имя, священное для нас. Мне казалось, что и в малом и в великом это необходимо, ибо как знать, отчего именно произойдут самые серьезные результаты. <…> Если я вижу происходящие несправедливости вокруг, от самых, казалось бы, близких мне, мне хочется писать не для жалоб, а потому, что это губит, как Вы сами сказали, успех дел. <…>

Значит, или мне нужно перестать вообще писать о многом, или же сказать себе самой, что я во всем страшно неправа. Да, во многом я сделала много серьезных упущений и вреда и горько плачу за это ежечасно, но, родная моя, я также видела и вижу то, что делают другие. Вы зовете к великодушию — забитый в угол человек готов на все, какое он может оказать великодушие, от него лишь требуется слепое повиновение, он сделался безгласным, и с ним мало считаются. А стоящие у власти и облеченные высшим доверием — им-то, кажется мне, нужно проявить великодушие к тем, которые упали вниз. <…>

…Нет, двум людям все можно: и ранить, и оскорблять, и пренебречь, и вообще не считаться с существованием другого человека, рядом стоящего, но требовать от этого человека, чтобы он проявил максимум усилий в острый финансовый момент. <…>