Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

Антон решил, что будет терпеть. Первым делом взгляд наткнулся на папку, которую Валентин сжимал под мышкой; вот откуда был шелест листов. Далее сам Багратионов; он выглядел плохо даже в свете переносных строительных ламп, утыкавших цех. Тени на лице Валентина приобрели исключительно зеленушный оттенок, неестественная бледность сожрала живую красноту с кожи, а руки мелко дрожали, стискивая трость. Позади Багратионова взглядом можно было нащупать очертания амбала, который то окунался в тень, то выплывал на свет и в последние моменты отвратительно скалился насильнику в спину. Там же во мраке, Антон отчетливо ощущал, был кто-то еще.

— Что ты мне сделал? — прорычал Валентин, дернув Антона на себя и вернув его внимание. — Ты сорвал мне весь план. Я жил прекрасно до твоего появления. Удачно подавил волю Льва, обустроился в его жизни пускай паразитом, полипом, но зато каким! Таким, который пускает корни прямо в мозг хозяину. Давай я…

— Слушай, дед. Я пойду, не хочу наблюдать избиение младенцев, — внезапно одернул Багратионова амбал. — Ты помнишь, о чем мы договаривались? Если не будет того, что ты мне пообещал, я спущу на тебя такую шайку псин, что ты захочешь сдохнуть вне очереди.

Валентин даже не обернулся, но напряжение на его лице отразилось в дерганной ухмылке. Амбал фыркнул, отступил, а дальше было слышно только шаги и удаляющиеся разговоры. Багратионов сунул Антону на колени раскрытую папку, в которой по две на лист располагались приклеенные фотографии. Горячев сразу узнал, кто был на них изображен. Лев. Совсем маленький в сравнении с нынешним, беззащитный, спящий и обнаженный. Под фотографией каллиграфическим почерком был написан рост, вес, имя и — цена. Тут же вспомнилась отчего-то разорванная и склеенная фотография, которую показывала Елена. Разум кололи смутные, мрачные догадки.

— Она тебе их не подарила… а продала… — пробормотал Антон, морщась и хмурясь. Он хотел, чтобы это звучало как вопрос, но в нервозной рассеянности произнес вывод. Под кожей поселился холодок — происходящее казалось больным до безобразия. — Что у тебя за план? Что ты сделал с ним вообще, урод ты…

Горячев стиснул зубы и умолк. Его разрывали отвращение, ужас и гнев, но он должен был соблюдать осторожность со словами, и потому, дав волю презрению, мгновенно собрался, приготовившись к еще одному возможному удару. Но ничего не получил. Багратионов только сладко выдохнул, увлекшись каким-то воспоминанием, и погладил по-старчески тонкими пальцами фотографию.

— Отдала за долги. А я мальчиками обычно торговал. В этом и был смысл всей моей деятельности. Я менял имя, охмурял женщину, подсаживал ее на крючок, продавал детей. Деньги делил с «крышей», получал небольшой процент, но и этого хватало, чтобы прожить годы. Но, увидев Льва, я впервые не смог просто реализовать товар. Он был уже достаточно взрослым, сложным ребенком, еще и с придатком в виде сестры. Ее мы хотели кончить вместе с матерью, но Лена оказалась той еще хитрой сукой; присосалась к брату, как клещ. И я решил оставить их обоих, конечно, лишив больших людей хорошей прибыли… Я подсадил Льва на успокоительные, чтобы не травмировать его психику серьезно, но и своей натуры унять не мог… И поэтому ночей ждал как манны небесной. А потом он начал неумолимо взрослеть. Время всегда берет свое, Антон. К сожалению. Я так и не смог простить ему то, что он вырос, — Багратионов привалился к трости, умолк. — Это все Лена. Она ловила меня ночами, маленькая стерва даже попыталась раз меня сфотографировать, за что хорошенько получила. Она подговорила его бежать, когда я научил ублюдка не гулять налево. Я ведь им все дал. Им обоим. Влез в долги, сел на крюк, чтобы оставить уродам жизнь. И что я получил? Меня обворовали в момент, когда я должен был отдать деньги. Я едва вышел из этой передряги… Едва.

Антон молча слушал. Поначалу он вообще не мог понять, о чем говорит Багратионов — слова доходили ладно, выстраивались на подкорке одно за одним, но их смысл, будто заточенный в пузырь, все набухал и набухал, нарывал… Пока наконец не лопнул. Горячева передернуло. Он оторвал расфокусированный взгляд от снимков и дико уставился на Багратионова. Не верилось, что все, выплевываемое из мерзкого черного рта, могло быть правдой. Не верилось, что человек способен настолько буднично рассказывать о подобных зверствах — и сетовать, и рассуждать… И даже хранить обиду. Сквозь шум крови в висках Горячев слышал ее.

Валентин был педофилом и торговал людьми. Считал Льва собственностью. А себя… спасителем? Радетелем? Антон бездумно мотал головой, пытаясь отринуть то знание, что вдруг свалилось на него и отравило кровь. Все кости выворачивало — несравнимо с любой из травм, которые когда-либо приходилось переживать. Тошнило… Признание чудовища вкручивалось в голову все глубже и глубже с каждым словом, даже когда Валентин замолчал, потому что остановиться не выходило уже у Горячева.

— Ты просто монстр… Как ты… «Не травмировать психику»?.. «Гулять налево»?.. Да ты… — Антон захлебнулся и еще раз в ужасе посмотрел на альбом. Бросило в пот. Горячева заколотило, когда крупица за крупицей перед глазами выстроилась полная картина, и тогда лавина ненависти подмяла его под себя. В бешенстве напряглись мышцы. — Ты бы лучше сдох, Багратионов! Вот где у них жизнь начнется!..

— Я умираю. У меня рак. Времени оставалось так мало, чтобы взять свое и отомстить. Чтобы научить, оградить от ублюдков. Без меня он никто. А ты, как и все прочие, убогий суррогат, жалкое подобие всего хорошего, что я мог бы дать ему! — Багратионов зарычал. Его голос набирал обороты, из груди рвались хриплые, злые ноты, похожие на празднество метели в зимнюю ночь. Валентин вдруг вскочил. Стул опрокинулся, грохнув, а насильник швырнул папку прямо в Антона. За этим последовала беспощадная серия ударов. Багратионов бил в ребра, в лицо, в грудь и все своей похожей на молоток полозолоченной рукоятью. Антон не мог закрыться и лишь беспомощно пытался увернуться, вскрикивая сквозь зубы, когда болевые толчки откликались в особенно уязвимых местах или попадали по ушибам повторно. Он отчетливо, будто кто-то включил все органы чувств на максимум, слышал, как хрустят лопающиеся капилляры и стукается металл о кости; чувствовал вкус крови на разбитых деснах и в глотке; вдыхал запах скверны и смерти. Истерично наматывала круги в коробке сознания мысль, что Валентин на этот раз не остановится; Антон понимал, что это точка, момент извержения гнева, — как вдруг древесное тело трости остановилось с четким хлопком. Как оказалось, затормозило о маленькие женские ладони.

— Валентин, нет! — зашипела Эля. Откуда она взялась и когда успела оказаться рядом — мозг Антона зафиксировать не смог. — Богданов дарственную на него написал! А в случае смерти Горячева все перейдет его родне! Тебе нечем будет платить, понимаешь?!

Валентин покачнулся и сделал два шага в противоположную от Антона сторону. Повесив трость на сгиб локтя, он принял помятый лист с доказательствами из Элиных нервных рук. Повисла тишина, прерываемая неровным дыханием. Страх сдавал юриста с потрохами.

— Сука. Так ты все это время на две стороны играла? Это же специально, блядь. Скотина, мы с тобой уже десять лет вместе работаем…

Взмах и еще один удар. Антон подскочил на месте. Хрупкая в сравнении с Багратионовым Эля здесь же рухнула на пол. В ее абсолютном молчании и попытке подняться, а затем и ползти, было легко прочитать панику и состояние аффекта. На темном официальном костюме начертала витиеватые узоры пыль, а одна из кистей рук испачкалась в крови, волосы прилипли к левой стороне лица. Горячев не имел возможности разбираться, кто в чем виноват и кого еще он обнаружит замешанным в этой истории. Едва оставленный своим мучителем, Антон в пожаре адреналина начал рваться пуще прежнего — лишь бы растянуть веревки или разбить, или зацепить за что-нибудь узел…

— Не трогай!.. — рычал он под грохот стула. Валентин дернулся, уводя руку за пазуху. Прозвучал выстрел.