Последний поклон - Виктор Петрович Астафьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С детдома доставшееся умение не замечать человеческой ущербности, — да и какая тут ущербность, господи! — скоро развеяло возникшую меж нами неловкость. Мы сидели в просторной, богато обставленной кухне, девушка кормила меня супом с вермишелью, болтали обо всем так, будто давно знали друг Друга.
Да, Ксения — сводная сестра Федора Рассохина. Отец ее — полярный летчик. Однажды он летел из Заполярья с семьей на борту и с самолетом случилась авария. Мать и брат погибли. Отцу переломало ноги, и теперь он не летает, он ведает авиаотрядом на севере. В момент вынужденной посадки самолета, защищенная руками и грудью матери, девочка отделалась сотрясением мозга и судорогой лица. Докторша Рассохина была безмужняя, Федя — плод ее институтского романтического увлечения заведующим кафедры гистологии. У докторши Рассохиной жила мама, тоже докторша в прошлом, курящая, раскулаченная, дни и ночи читавшая любовные романы. Выходив летчика и его дочку, докторша Рассохина увела их к себе домой. Получилась семья, несколько странная, диковатая, дети, предоставленные сами себе, жили хотя и в центре большого города, но росли словно в поле трава.
Дом пребывал в полной заброшенности, и пришлось Феде с детства брать на себя хозяйственные заботы. Поэтому и поступил он не в институт, а на курсы шоферов, чтоб поскорее приобрести специальность, быть полезным дому. Ксения определена была обожаемой бабушкой на филфак педагогического института, дабы «догнать и перегнать» Ушинского.
— Да и Макаренку заодно! — веселясь, заключила о себе рассказ Ксения.
Не зная, как относиться к такому откровению, испытывая чувство благодарности и неловкости одновременно, я сказал:
— Однако засиделся! Товарищ сержант, он, ух стро-огий!
— Жуть! — наливая из фарфорового чайника заварки, подтвердила Ксения. — Это не ты починил ему нос? — Я отмолчался. — Пей! — пододвинула она мне сахарницу. — Успеешь еще и командирам насолить.
«И в самом деле, куда торопиться?» — размешивая витой серебряной ложечкой чай, я во все глаза глядел на Ксению.
— Че уставился? Девок не видел?
«Такую не видел!» — хотелось мне проявить решительность, да храбрый-то я среди своих, детдомовских кррешей иль фэзэошников.
— Ты че молчишь, паря? Плети чего-нибудь. Ты родом-то откуда?
— Из Овсянки, Ксения, из Овсянки. Гробовоз я.
— О-ой, так близко! Я думала, из Каталонии…
— Неинтересно, да?
Она посмотрела на меня пристально:
— Слушай, волонтер! Ты какое горе пережил? Болезнь?
— Ничего я не пережил…
— Любезнейший! Я и не таких орлов наскр-розь!..
— Тебе бы в рентгенологи.
— И без рентгена наскр-розь…
— Фунтика, к примеру.
— Ишь, че вспомнил! Футлик его фамилия. Э-эх, фуглик-мутлик! — рассеянно глядя куда-то, вздохнула она. — Ему баба знаешь какая нужна? Во! — раскинула Ксения руки. — И чтоб барахло меняла, золото скупала… А я? — она огляделась вокруг — Папа не прилетит, Федор уедет, все тут промотаю и к маме дерну, санитаркой, в санпоезд…
— С такими ручками только урыльники и таскать!..
— А че ручки? — Ксения посмотрела на свои руки, вытянув их перед собою, точно слепая. — Потренируюсь — и порядок! Я так-то здоровая, только ленивая… Так какое горе-то? Болезнь?
Она помолчала, выслушав меня, затем тряхнула рукав моей гимнастерки:
— Держись!
— Ну, ладно. Мне пора! — заторопился я. — А то товарищ сержант…
— Да поговори ты со мной еще, о славный железнодорожник! Хоть про рельсы, хоть про паровозы… С сержантом я все улажу…
Застегнув все еще картошкой пахнущую телогрейку, с которой сыпался крахмал, я протянул Ксении руку:
— Спасибо за хлеб-соль!
— Серьезный вы человек, товарищ боец! — Не подавая руки, Ксения быстро спросила: — Кто твой любимый герой? Скоренько! Не раздумывая.
— Допустим, Рудин, — усмехнулся я.
— О-о, сударь! Вы меня убиваете! Дмитрия Николаевича я полюбила и бросила еще в школьном возрасте! — Опершись спиной на косяк двери, она прикрыла глаза и без форса начала читать: «Вошел человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых, темно-серых глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами. Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос».
— Ну как? — Ксения кулаком постучала себя в темечко. — Варит котелок?
Когда она читала, перекос ее губ и надменный прищур были заметней, в не совсем закрытом глазу белела простоквашная мякоть, отчего лицо становилось несколько уродливым, и меня, такого неотесанного, корявого, в себе самом зажатого — это как бы сближало с нею, придавало смелости.
— А как насчет Фомы-ягненка? — подсадил я собеседницу.
— Фи, допризывник! Я ему про Ерему, он мне про Фому! Из вашей деревни небось?
— Сама-то ты деревня!
— Подожди! — Ксения ушла в комнаты и вернулась с богато изданной книгой. — На! Насовсем! Бери, бери! Там наш адрес. Может, напишешь мне о боевых подвигах? Напишешь, а?
Я не шел на пересылку, меня несло по городу. Случилось! Случилось! Я встретил девушку, какую мечтал встретить, и хотя заранее знал, что она так и останется мечтой, но «Рудин»-то со мною будет, он мне напомнит о том, что она, эта так необходимая мне встреча, была на самом деле, и долго я буду жить ощущением нечаянно доставшегося мне счастья. А девушка будет жить где-то, с кем-то своей жизнью, неведомой мне, и в то же время останется со мной навсегда. Как прекрасно устроен человек! Какой великий дар ему даден — память!
Письмо Ксении я так и не написал, точнее, так его и не закончил, потому что писал и пишу его всю жизнь, оно продолжается во мне, и дай бог, чтоб слогом, звуком ли отозвалось оно во внуках моих.
Федя Рассохин повертел «Рудина» в руках и скуксился:
— Подарила так подарила…
— Вернуть?
— Че-о? Она те вернет! Она че спланировала? Ты с этой книжицей явишься к ней после войны, вы приятно побеседуете, и, глядишь, она совсем тебе голову заморочит!.. Ох, сеструха, сеструха! Вот горе-то мое!..
Федя Рассохин выписывал бумаги на получение продуктов и в то ж время объяснял, что околачивается на пересылке из-за нее, из-за сестры, пока отец с севера не прилетит, иначе эта фифа институт бросит, на фронт умотает либо фунтика какого-нибудь опять к дому приручит…
— Слушай! Да ну ее! Слушай! Народ понаехал из тайги — сплошь блатняки и бывшие арестанты. В карты дуются, пьют. Назначаю тебя старшим десятка. Иди на склад получать продукты. Следи, чтоб не стырили.
