Иная терра - Иар Эльтеррус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И рассказ Стаса — сокращенный, без уточнения причин и мотиваций, сухое изложение фактов, да и то не всех. Раскаяние, перипетии получения новых документов, много ненужной, неважной, бессмысленной ерунды, и появляющееся понимание в глазах Инги, и появляющийся страх разочароваться в глазах Жени. Скомканное окончание разговора, боязнь поймать чужой взгляд — понимающий ли, прощающий ли, неловкое пожелание «спокойной ночи».
Просторная, слишком просторная для боящегося оставаться в одиночестве человека, комната. Голоса за стеной — слишком тихие, чтобы их различить, но какая разница, если достаточно просто знать, кто разговаривает, чтобы понять, о чем? Голоса смолкли, через минуту зашумела вода в ванной.
Потом негромко хлопнула дверь спальни Алфеевых, снова зашумела вода, погас свет в кухне, чуть слышно скрипнула дверь — на этот раз Ветровский не разобрал, которая. Выждав для верности еще четверть часа, он встал, натянул футболку и шорты, вышел в кухню — ужасно хотелось пить, но он боялся лишний раз почувствовать на себе понимающий взгляд Инги или оправдывающий — Женьки.
Взяв из холодильника пакет сока, Стас вернулся в гостиную, где ему застелили диван. Открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, повертел в пальцах сигарету — курить хотелось все сильнее, но должна же быть хоть какая-то сила воли? С двадцать восьмого — верхнего — этажа открывался великолепный вид, и чем дольше Стас смотрел на раскинувшийся перед ним город, тем ближе подкрадывались тени, которым он запретил приближаться в тот день, когда решил выжить.
Тень убийства, тень предательства, тень бессердечности, тень подлости, и еще многие, многие тени, от которых он отрекся, став в память одной из них Лешей. Тени принадлежали Стасу Ветровскому, и сегодня, когда он окончательно вернулся к себе, к нему вернулись и тени. Стас бросил растерзанную сигарету вниз, ощутив укол совести — тоже мне, аарн, даже не мусорить не может.
Достал из пачки новую, прикурил, но затягиваться не стал. По тонкой бумаге медленно ползло к пальцам рыжеватое горячее кольцо, оставляя за собой столбик мутного пепла, а Стас продолжал смотреть на город. Он вспоминал.
«Ты потом будешь жалеть о том, что сказал такое. Ты ведь даже не знаешь…»
«С чего ты взял? Я не буду ни о чем жалеть, и слов своих назад не возьму! А зачем ты пришел и где пропадал — мне плевать!»
«Ты в самом деле считаешь меня такой мразью, что…»
«В самом деле! И в конце концов… чего еще ждать от такого, как ты? Педик долбанный!»
Смертельная бледность, заливающая лицо, в глазах — боль и неверие, но Стас ничего не видит, он не хочет видеть. Он встает, кричит: «Охрана! Мы закончили, отведите меня в камеру!».
И спустя несколько дней — суд, последнее заседание, на котором все решится. Да, его посадят и он это знает. Ничего страшного, соберет всю волю в кулак, но все же выйдет на свободу — пусть через пару лет, но выйдет. Два-три года — это ужасно много, когда тебе всего восемнадцать, но вполне терпимо, если подумать о том, что вся жизнь еще впереди. Спокойная, уверенная решимость — он выкарабкается, не подставив больше никого, ну а тот, кто струсил, кто притворялся другом, а оказался мразью… что ж, Создатель ему судья.
Стас не сдаст его, но и знать более не желает. Но всю решимость, всю уверенность, всю волю к победе перекрывает звонкий, спокойный голос человека, вышедшего вперед с тем выражением лица, с каким командиры повстанцев ждали расстрела, перешучиваясь и раскуривая сигары.
«Уважаемый суд, я располагаю доказательствами невиновности обвиняемого по одному из пунктов… Я хочу сказать, что подсудимый невиновен в покушении… подсудимый не мог этого сделать по одной простой причине — это сделал я…»
«Почему вы решили признать свою вину?»
«Есть такое понятие, господин прокурор. «Совесть» называется».
«У вас есть адвокат?»
«Я в нем не нуждаюсь — я полностью признаю свою вину».
«Эта история кажется очень странной…»
«Я требую проверки с препаратом. Я имею на это право».
Когда Лешу уводили, он ни разу не оглянулся, не попытался поймать взгляд Стаса. Ему было очень, очень плохо — сказывались последствия препарата, заплетались ноги, взгляд не мог сфокусироваться, на лбу выступили крупные капли пота, но в глазах по-прежнему читалась уверенность в правильности принятого решения. Леше Канорову не в чем было себя упрекнуть. А Стас даже не мог уже защищаться.
И несправедливый приговор принял с покорностью и благодарностью человека, испытывающего потребность заплатить за собственную ошибку — страшную, преступную ошибку.
Непростительную для того, кем Стас пытался быть. Командор ордена Аарн может ошибиться в действиях, может ошибиться в оценке ситуации, может даже ошибиться в человеке, сочтя его лучше, чем есть, но ни в коем случае не наоборот!
Надо разыскать того сержанта из отдела тестирования осужденных, подумал Стас. Поблагодарить — и не за добрые советы, не за то, что благодаря его помощи при тестировании Ветровский попал на более-менее приличное распределение.
Поблагодарить за то, что нагрузил сверх меры, и юноша уставал до такого состояния, что не мог думать вообще ни о чем. В том числе — о Лешке.
Потом была перевозка, провокатор, сломанное ребро, корпорация, шестнадцатый барак, знакомство с сокамерниками, и вскоре — инцидент с Четвертым, после которого стало и вовсе не до воспоминаний о Каноровом.
Стас вздрогнул, выронил обжегшую пальцы сигарету, прикурил новую. Тени за его спиной сжимали свои далекие пока еще объятия, с каждым вдохом подступая все ближе и ближе…
Стас узнавал их, а они узнавали Стаса. Четвертый. Не человек, не качества, не лицо, не поступки — один только безликий номер. Ветровский не помнил, как выглядел покойный старший барака, не помнил, чем он отличался, не помнил ничего — только дикий вопль, вырвавшийся из груди человека за мгновение до того, как разряд тока прошел через его тело, разорвав сердечную мышцу.
Хотя нет — еще он прекрасно помнил предшествовавшую сцену. Помнил, как Четвертый хотел убить Десятого за отправленный с ошибкой отчет, помнил, как Четвертый едва не задушил его самого, как чуть не размозжил Восьмому голову монитором — просто за то, что они попались ему под руку. Самооборона, только самооборона.
«Ты его убил?»
«Нет. Я его только толкнул».
Только толкнул. Не убивал. Не виноват. Самооборона. Всего лишь самооборона. Не убийство.
Стас тихо застонал, вжимаясь плечом в стену — как будто стена могла защитить его от призраков! Он спрятался от призрака Леши, укрывшись сперва в усталости, потом в страхе, потом в решимости выжить во что бы то ни стало, и окончательно похоронил в себе тень преданного им человека, когда убил.
Он прятал призрак Четвертого все в той же решимости выжить и не сломаться, стать тем, кто падает, но поднимается, гнется, но не ломается. Он прятал образы сохранивших верность ему друзей-аарн, раз за разом повторяя себе им самим же придуманную ложь: «без меня им будет проще, я приношу беду, я навлеку опасность, им лучше быть самим, я испачкал руки в крови и не могу быть в ордене, они могут сами, сами, сами…»
Лгал себе — и оставался в деревне сперва до осени, потом перезимовать, потом до лета, а потом страда, уборка урожая, а потом надо достроить дом, а потом зарядили дожди, а потом снова зима… Призраки молчали в глубине его души, и Стас в какой-то момент даже поверил, что они оставили его. Да, оставили — пока он платил за то, что совершил.
Платил Канорову, нося его имя, платил Четвертому, не пытаясь бороться, подчиняясь обстоятельствам. Но теперь, когда Ветровский осмелился вернуться, вновь назваться своим именем, питать надежду вновь войти в орден — нет, конечно же, не встать во главе его, но хотя бы просто делать то, что в его силах…
Теперь он вернулся, и призраки вернулись к нему. Самыми страшными были Леша и Четвертый. Тот, кого Стас предал, и тот, кого Стас убил. Но были и другие, много других…
Отчетливее всех помнились те, кого он просто подвел, и те, кто пострадал из-за него. Бедная Вика, которая верила в него, но вынуждена была уйти из ордена, чтобы не разрываться пополам, Антон, потерявший своих друзей и единомышленников по ордену из-за того, что не поверил в виновность Стаса, и многие, многие другие.
Еще была Леся, маленькая глупая девочка, влюбившаяся в красивого парня и решившая, что он не лжет, он и правда будет с ней, и на ближайшем празднике урожая они, краснея и держась за руки, подойдут к Деду, чтобы тот сказал, когда сможет объявить их семьей, а не только любовниками, ведущими совместное хозяйство. Да, еще был Дед. Дед, который, что бы он там ни чувствовал «с самого начала», все же надеялся, что сильный, работящий, честный парень, имеющий неплохие задатки лидера, останется в деревне — и как знать, быть может, даже займет его, Дедово, место, когда сам Дед уже не сможет руководить поселением. И был орден. Алик, Женя, Инга, Азамат, Виктор, Гранд, Саша и Саша. Восемь человек, которым он не имеет права смотреть в глаза. Восемь человек, и некоторые из них до сих пор считают, что он, вернувшись, возглавит орден и все пойдет по-прежнему.
