Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

А не закрыть было — ничего не распродано, как закроешь?.. Приносил как-то, когда еще только начал работать здесь, табуретку из дома, но торговать с нее было неудобно, низко слишком, и унес обратно. Теперь бы — удобно не удобно — пригодилась бы…

Поток с завода иссяк, никто не подходил к окошечку уже минут пять, и Евлампьев, хотя до конца работы оставался еще чуть не час, еще не начало даже темнеть, решил закрывать киоск. Газеты в основном были распроданы, останется десяток-другой на завтра — не беда, а для журналов недоработанный час — вообще не время.

Он прибрал на прилавке, прислонил к прозрачно блистающему стеклу, наголо очистившемуся от наледи, табличку «Закрыто», заставил окно щитом, и тут, когда закладывал последний шкворень, в дверь постучали.

Глаза, пока надевал щит на петли, возился со шкворнями, слезал, успели перестроиться на электрические полупотемки, и, открыв дверь, мгновение стоял, не понимая, кто перед ним, и мелькнула даже страшная мысль: грабить.

Потом он узнал голос Вильникова и увидел следом за тем, что один из этих трех явившихся к нему мужчин — Лихорабов, а спустя еще мгновение разглядел и двух других: Вильников это был в самом деле и Слуцкер.

— Дефицит прячет Емельян Аристархыч — не открывает. Здорово, Емельян, чего вправду не открываешь? Здравствуйте, Емельян Аристархович, а мы вот тут шли и решили…— говорили они все вместе, наперебой.

От всех от них потягивало спиртным.

Евлампьев моляще вскинул руки:

— Ну, не все сразу, может быть? Ничего не разберу. — И спросил: — А в честь чего это вы ароматные такие?

— Э, Емельян, оторвался от масс, оторвался от жизни, не знаешь, чем народ живет! — с сокрушенностью покачал головой Вильников.— Двадцать третье февраля, День Советской Армии и Военно-Морского Флота, не знаешь?

— Мы, Емельян Аристархович,— сказал Слуцкер, — собственно, просто так к вам. Отмечали, видите, действительно, шли тут недалеко, и осенило: а зайдемте-ка к Емельяну Аристарховичу!..

— С праздничком, Емельян Аристархыч! — приложил руку к шапке, выпячивая грудь, Лихорабов.Честь имею представиться: старший лейтенант запаса Лихорабов, всегда готов, с кем имею честь?

Евлампьев вспомнил, что Лихорабов должен быть вроде бы в командировке, на монтаже.

— Опять тебе там делать нечего, здесь обретаешься? — заставил он себя улыбнуться. Хотя и не чувствовал он в себе никаких сил на эту встречу, а все же приятно было, что завернули, не забыли, ворочался в груди этакий теплый шероховатый ком благодарности, и от тепла его вроде бы даже не так стала донимать эта непонятная вялость.

— Кабы мне нечего было делать, что бы я делал на сем свете? — опуская руку и по-обычному ссутуливаясь, засмеялся Лихорабов. — Изменения, Емельян Аристархыч, приехал согласовывать. Весь вон день,— кивнул он на Слуцкера, — сидели.

— Аж задницы отпотели, — вставил Вильников и, довольный, расхохотался.

— Не балки, нет? — плеснулась вдруг в Евлампьеве надежда.

— Нет, не балки, — ответил Слуцкер.

— «Здоровьишко» мне новое не пришло? — все похохатывая еще, с любопытством заглядывая внутрь желто освещенной евлампьевской будки, спросил Вильников.

— Да недавно же я тебе давал. Откуда… — механическн проговорил Евлампьсв.

«Нет, не балки», «Нет, не балки», как эхо, звучал в нем, затихая, ответ Слуцкера. «Нет, не балки»…

— Ну, мало ли что недавно. А вдруг, — переставая похохатывать, сказал Вильников, продолжая оглядывать внутренность будки. И посмотрел на Евлампьева: — Зачем кандидатуру свою снял?

— Откуда? — не понял и понял Евлампьев. И, поняв. махнул рукой:А, боже мой!.. Зачем она мне? Как и тебе, кстати. Хлопчатникову — другое дело.

— Осел ты, Емельян, — звучно хлопнув рукой об руку, сказал Вильников. — Осел, и другого имени нет, извини меня. Кто сделал все? Кто самый груз вывез? Хлончатников. ты, да я, да Порываев-покойник. И плевать на все, справедливость должна быть — вот главное!..

Он выкричался, замолчал, и наступило неловкое молчание.

Евязмпьев, когда Вильников назвал его ослом, дернулся было перебить Вильникова, попытаться объяснить что-то… и остановил себя; нет, не стоит, без смысла…

Выручил Лихорабов.

Он расстегнул верхнюю пуговицу пальто, слазил за пазуху и вытащил плоскую, полную еще на добрые две трети бутылку коньяка.

— Надо, Емельян Аристархыч, по поводу двадцать третьего выпить. Есть сосуд какой?

— Сосуд? — переспросил Евлампьев.— Стакан в смысле? Да, нет, нету…

— Ну, не из горла же, Емельян Аристархыч.

Лихорабов так это произнес — будто не сам он хотел, а Евлампьев заставлял его выпить, — что разом все разулыбались.

— А из крышечки, — предложил Слуцкер.

— Черт с ним, давай крышками по такому поводу, — сказал Вильников.— Никогда не доводилось. Соврашусь на старости лет.

Лихорабов плеснул в крышку, и Вильников, взяв ее у него, протянул Евлампьеву: — На, давай. Теперь, конечно, что… раз сам отказался…

— Будет, Петр Никодимович,остановил его Слуцкер.

— Да теперь, думаю, будет, — будто не понял его, сказал Вильников. — Теперь будет… Без него только, — кивнул он на Евлампьева. И качнул рукой с наполненной крышкой:

— Ну, давай, держи!

Этого сейчас только Евлампьеву не хватало, десяти этих граммов коньяка. И от вчерашней-то водки все никак отойти не может…

— Нет, — отказался он с твердостью. — Не могу. Плохо себя что-то чувствую.

— Ну. смотри! — сказал Вильников. И опрокинул крышку в себя.

— Ах-ха-ха!..помотал он головой.

— Точно, что наперсток. Горла даже не смочил. А что, — посмотрел он на Евлампьева, — давление, что ли? Погода такая, оттепель, у всех давление сейчас.

— Да наверно, — ответил Евлампьев. Только он помянул о своем самочувствии, враз вся эта дохлость, ненадолго было ушедшая куда-то, вернулась в него, и он понял: надо закрывать киоск и идти домой.

Он вышагнул из будки, захлопнул дверь, заложил засов и всунул в петлю дужку замка.

— А мы, Емельян Аристархович, — сказал Слуцкер с заново наполненной Лихорабовым крышкой в руке, — мы, честно говоря, надеялись у вас стаканчиком разжиться. Но нет так нет. В компании с вами — уже хорошо, и из этого наперстка можно. — Он выпил, постоял, пережидая, когда горло отпустит и, отдавши крышку Лихорабову, снова посмотрел на Евлампьева.Оно вроде не такой и праздник — двадцать третье, не красное число, а все ж таки мужчины мы, единение как бы мужское такое чувствуешь, общность мужскую… не осуждайте, хорошо?

— Да помилуй бог, — отозвался