Динка. Динка прощается с детством (сборник) - Валентина Осеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Динка с волнением вглядывается в лица… А что, если все начнут кричать и гнать ее отсюда? Да еще кто-нибудь расскажет маме и Кате… Динка стоит в нерешительности, лицо ее то густо краснеет, то покрывается зябким холодом. А шарманщик вынимает из шапки две копейки и снова берется за железную ручку.
– Дедушка! – подбегая к нему, взволнованно шепчет Динка. – Играй «Ах, зачем эта ночь», играй скорее!
Шарманщик кивает ей головой и, хрипло заканчивая «Разлуку», переходит на другой мотив.
Динка прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу.
Ах, зачем эта ночьТак была хороша… –
медленно запевает она.
Не болела бы грудь,Не страдала б душа…
«Не страдала б душа!» – звонко и горестно повторяет Динка, стараясь во всем походить на дядю Леку. Люди смотрят на ее рваное платье, на босые ноги и придвигаются ближе. Динка чувствует, что они жалеют ее, бедную, несчастную сиротку. Ей тоже делается жаль себя, и старого шарманщика, и того, о котором поется в песне:
Полюбил я ее, полюбил горячо,А она на любовьСмотрит так холодно…
Слова эти Динка выводит со слезами и, теряя образ дяди Леки, представляет себя брошенной, нищей девочкой…
Круг ширится, люди проталкиваются вперед. Сердобольные женщины лезут в глубокие карманы своих юбок, торговки звенят медяками, разносчик с лотком, заглянув через головы, бросает Динке длинную, перевитую бумажными лентами конфету. Конфета падает на землю, какая-то девчонка поднимает ее и кладет на шарманку.
Динка заканчивает песню трогательно и печально:
И никто не видал,Как я в церкви стоял,Прислонившись к стене,Безутешно рыдал…
Шарманка замолкает, кто-то сует в руки девочке монетку, она кладет ее в шапку старика и обходит круг.
– Дайте что-нибудь на пропитание! – бормочет она слышанные когда-то слова и добавляет от себя громким шепотом: – Пожалейте нас, люди добрые!
– Ох ты, бедняжечка… – вздыхает какая-то женщина и, отломив кусок ситного, сует ей в руки.
– Развелось сирот на белом свете, девать некуда, – глубокомысленно замечает пожилой человек и лезет в карман.
– Ох-хо-хо! – протяжно вздыхают в толпе.
Динка встряхивает шапкой – в ней слышится веселый звон. Мокрые щеки девочки разгораются румянцем.
– Спасибо! Спасибо! – кланяется она и, не в силах удержать своей радости, бежит к шарманщику. – Вот шапка! Играй, играй «Разлуку», дедушка!
Динка снова поет и снова ходит с шапкой. В шапку с веселым звоном падают копейки… Какой-то мальчик долго роется в карманах. Динка поднимает голову и прямо перед собой видит тонкое лицо, прядь волос на лбу и серые глаза. Язык ее прилипает к гортани, во рту становится сухо.
«Прости меня, Ленька», – хочет сказать она, но голоса у нее нет и сердце зашлось от испуга.
Ленька вынимает копейку и кладет ее в шапку.
– Я не трону… – говорит он без улыбки и отступает в толпу.
Динка отдает деду шапку и прячется за его спину. Старик взваливает на плечи шарманку.
– Пойдем, на дачах споешь, – говорит он довольным, ласковым голосом и, видя, что девочка не двигается с места, добавляет: – Мороженого куплю, чайку попьем, а?
Но Динка мотает головой:
– Иди один. Я потом как-нибудь… Сейчас мне нельзя.
Глава 15
Дедушка Никич
Динка тихонько крадется вдоль забора и заглядывает в сад. На террасе слышны голоса мамы, Мышки, Алины, над кухней подымается дымок. Значит, все встали. Динка ищет лазейку в конце сада. Надо пойти к дедушке Никичу, и потом, когда ее спросят, где она была, можно будет сказать, что была у Никича.
Старичок возится около брезентовой палатки. Он всегда живет в палатке и ни за что не хочет ночевать дома.
«Зачем? – отвечает он на просьбы Марины перейти в комнату. – Я встаю рано, тут у меня и верстак, и инструменты под рукой, а в комнате только мешать всем».
В палатке у Никича жесткие нары с сенником, грубо сколоченный стол и папино кожаное кресло с мягким сиденьем и высокой спинкой. На спинке и по бокам кресла – выточенные из дерева львиные головы. Мама сама перенесла это кресло в палатку и подарила его Никичу. Старик был очень доволен; вечерами, надев на нос очки, он сидит в этом кресле и, наслаждаясь покоем, читает книгу. На мягкий матрас и удобную кровать Никич ни за что не соглашается.
«Я не дачник, а рабочий человек. Нежиться не люблю. Сашино кресло – это другое дело, это память и удобство для чтения».
Раньше Никич работал в столярной мастерской. Руки у старика были ловкие, умелые в работе, и резные шкатулки его из дерева быстро раскупали. Но в последнее время Никич вдруг затосковал, запил, руки у него стали дрожать, тонкая работа не получалась. Старик ушел из мастерской и, чтобы хоть чем-нибудь помочь Марине, начал делать табуретки, скамеечки, детские стульчики. Все это продавалось за гроши, и Никич заболевал от огорчения.
«Когда-то наступает для каждого человека такое время, что он не может работать в полную силу, а вы, Никич, работали всю жизнь, – уговаривала его Марина. – Надо же и отдохнуть немножко…»
«Э-э, нет, что уж тут отдыхать! Отлежусь и на том свете!» – со вздохом отвечал старик.
Когда Марина приходила, Никич требовал, чтобы она садилась в кресло, а сам присаживался у стола на нары. Свет лампы падал на лица обоих, освещая спокойное, участливое лицо Марины и смущенное, виноватое лицо Никича.
«Уйду я от вас, Марина… У тебя дети, трудно тебе заработать, помочь я не могу, а запью – тебе расход и хлопоты…» – говорил старик.
Лицо Марины омрачалось:
«Никогда не говорите мне это, Никич! Если любите Сашу, и меня, и детей, так не говорите мне таких слов… Помощь деньгами – это самая легкая помощь, Никич. Вы нужны нам, как родной, близкий человек, только бы вы не болели».
Старик безнадежно машет рукой:
«А кому я нужен? Вот только тебе да детям! А Саша уж на что вас любил и то, бывало, скажет: «Нельзя человеку в своей семье замыкаться, жить надо широко, с народом». А я что? Зарылся, как крот, в свою нору. При Саше и Никичу дела находились. А теперь зайдет Костя, посидит, похмурится да с тем и пойдет».
«Костя говорил, что вы будете нужны ему, Никич…» – осторожно говорит Марина.
Но Никич снова машет рукой:
«Старики никому не нужны… Молодые все сами делают, а нет чтобы посоветоваться…»
Никич долго ворчит и жалуется, а Марина ласково, терпеливо успокаивает его, потом беседа их становится веселее, из брезентовой палатки доносится смех…
Марина обязательно приходит к Никичу после того, как он сильно выпьет. Она уже знает, что старик сидит и мучается угрызениями совести, что он ждет ее, чтобы излить ей душу.
«Была уже мама или не была?» – заглядывая через забор, соображает Динка. И, судя по тому, что Никич насвистывает песенку и бодро перебрасывает к верстаку какие-то дощечки, Динка убеждается, что мама была. Отодвинув помеченную красным крестиком доску в заборе, она быстро шмыгает в сад и бежит к палатке.
Динка любит поговорить с дедушкой Никичем. Никич для нее не просто взрослый человек, а старший товарищ. Во всяком случае, он скорее старый, чем взрослый, а Динка давно уже знает, что взрослые не умеют хранить детские тайны и всякое откровенничание с ними почти всегда кончается неприятностями. Во-первых, взрослые люди всего боятся. Боятся драки, боятся лазить в чужие сады, боятся всяких болезней и многого такого, что детям даже не приходит в голову. Все это было бы еще ничего, если бы они не шушукались между собой и не принимали своих мер, как они любят выражаться. Дедушка Никич не любит шушукаться, и никаких мер он никогда сам не принимает, поэтому с ним легко говорить о всяких вещах. Конечно, не о главных делах, потому что он может ими заинтересоваться и что-нибудь посоветовать маме. Недаром мама иногда говорит: «Надо посоветоваться с Никичем». Но может быть, это о чем-нибудь другом…
Динка подкрадывается к дедушке Никичу, тихонько кукарекает за палаткой и, довольная собой, усаживается на старый пень. Старик дружески кивает ей головой, продолжая свою работу.
– Ну, пришла-появилась? – спрашивает он через секунду.
– Появилась, – говорит Динка и с любопытством разглядывает на носу деда красные ниточки.
– Пришла и молчишь, – недовольно бурчит Никич, бросая на девочку быстрый взгляд. – Чего сотворила спозаранку? – спрашивает он, прилаживая дощечку на верстак.
– А ты что вчера сотворил? – фамильярно интересуется Динка. – Мама говорила – у тебя болезнь, а я знаю, что ты опять пил водку!
Никич дует в рубанок, вычищает пальцем застрявшие в нем стружки и молчит.
– Лина сказала, что ты лежишь, как Адам. Что это значит? – спрашивает Динка.
Никич бросает рубанок под верстак и присаживается на кучу досок.
– А вот… что это значит! – Он дергает ворот старого рваного пиджака и показывает Динке выглаженную, но штопаную ветхую рубашку. – Все пропил…
