Тысяча душ - Алексей Писемский

- Что вы, дяденька, за охотой не ходите! Мне очень хочется дичи... Хоть бы сходили и убили что-нибудь.

- Ружье в починку отдал... попортилось... - отвечал капитан.

- Возьмите у Лебедева.

- Их дома, кажется, нет-с. Они верст за тридцать на облаву пошли.

- Нет, он дома: сегодня был в училище, - возразил Калинович.

Капитан покраснел.

- К ихним ружьям я не привык-с, мне из них ничего не убить-с, - отвечал он, заикаясь.

Понятно, что капитан безбожно лгал. Настенька сделала нетерпеливое движение, и когда подошла к ней Дианка и, положив в изъявление своей ласки на колени ей морду, занесла было туда же и лапу, она вдруг, чего прежде никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря:

- Ваша собака, дяденька, вечно измарает мне платье.

- Венез-иси! - сказал капитан.

Дианка посмотрела с удивлением на Настеньку, как бы не понимая, за что ее треснули, и подошла к своему патрону.

- Иси, куш! - повторил строго капитан, и Дианка смиренно улеглась у его ног.

Напрасно в продолжение получаса молодые люди молчали, напрасно заговаривали о предметах, совершенно чуждых для капитана: он не трогался с места и продолжал смотреть в книгу.

- Есть с вами папиросы? - сказала, наконец, Настенька Калиновичу.

- Есть, - отвечал он.

- Дайте мне.

Калинович подал.

- А сами хотите курить?

- Недурно.

- Пойдемте, я вам достану огня в моей комнате, - сказала она и пошла. Калинович последовал за ней.

Войдя в свою комнату, Настенька как бы случайно притворила дверь.

Капитан, оставшись один, сидел некоторое время на прежнем месте, потом вдруг встал и на цыпочках, точно подкрадываясь к чуткой дичи, подошел к дверям племянницыной комнаты и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел, что Калинович сидел около маленького столика, потупя голову, и курил; Настенька помещалась напротив него и пристально смотрела ему в лицо.

- Вы не можете говорить, что у вас нет ничего в жизни! - говорила она вполголоса.

- Что ж у меня есть? - спросил Калинович.

- А любовь, - отвечала Настенька, - которая, вы сами говорите, дороже для вас всего на свете. Неужели она не может вас сделать счастливым без всего... одна... сама собою?

- По моему характеру и по моим обстоятельствам надобно, чтоб меня любили слишком много и даже слишком безрассудно! - отвечал Калинович и вздохнул.

Настенька покачала головой.

- Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, - а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!

Капитан покраснел, как вареный рак, и стал еще внимательнее слушать.

- Любовь доказывается жертвами, - сказал Калинович, не переменяя своего задумчивого положения.

- А разве вам не готовы принести жертву, какую вы только потребуете? Если б для вашего счастья нужна была жизнь, я сейчас отдала бы ее с радостью и благословила бы судьбу свою... - возразила Настенька.

Калинович улыбнулся.

- Это говорят все женщины, покуда дело не дойдет до первой жертвы, проговорил он.

- Зачем же говорить, когда не чувствуешь? С какою целью? - спросила Настенька.

- Из кокетства.

- Нет, Калинович, не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В первый же день, как вас увидели; а через неделю вы уж знали об этом... Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.

Проговоря это, Настенька отвернулась; на глазах ее показались слезы.

- Помиримтесь! - сказал Калинович, беря и целуя ее руки. - Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, - продолжал он, не выпуская ее руки, но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.

- Вы должны быть литератором и будете им! - проговорила Настенька.

- Не знаю... вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. - Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.

- Послушайте, Калинович, что ж вы так хандрите? Это мне грустно! проговорила Настенька вставая. - Не извольте хмуриться - слышите? Я вам приказываю! - продолжала она, подходя к нему и кладя обе руки на его плечи. - Извольте на меня смотреть весело. Глядите же на меня: я хочу видеть ваше лицо.

Калинович взглянул на нее, взял тихонько ее за талию, привлек к себе и поцеловал в голову.

С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею...

- Анастаси... - говорил он страстным шепотом, и дальше - увы! - тщетно капитан старался прислушиваться: Калинович заговорил по-французски.

- Зачем?.. - отвечала Настенька, скрывая на груди его свое пылавшее лицо.

- Но, друг мой... - продолжал Калинович и опять заговорил по-французски.

- Нет, это невозможно! - отвечала Настенька, выпрямившись.

- Отчего же?

- Так... - отвечала Настенька, снова обнимая Калиновича и снова прижимаясь к его груди. - Я тебя боюсь, - шептала она, - ты меня погубишь.

- Ангел мой! Сокровище мое! - говорил Калинович, целуя ее, и продолжал по-французски...

Настенька слушала его внимательно.

- Нет, - сказала она и вдруг отошла и села на прежнее свое место.

Лицо Калиновича в минуту изменилось и приняло строгое выражение. Он начал опять говорить по-французски и говорил долго.

- Нет! - повторила Настенька и пошла к дверям, так что капитан едва успел отскочить от них и уйти в гостиную, где уже сидел Петр Михайлыч. Настенька вошла вслед за ним: лицо ее горело, глаза блистали.

- Где же наш литератор? - спросил Петр Михайлыч.

- Он, я думаю, сейчас придет, - отвечала Настенька, села к окну и отворила его.

- Полно, душа моя! Что это ты делаешь? Холодно, - заметил ей Петр Михайлыч.

- Нет, папаша, ничего, позвольте... мне душно... - отвечала Настенька.

Вошел Калинович.

- Милости просим! Портфель ваша здесь, принесена. Извольте садиться и читать, а мы будем слушать, - сказал Петр Михайлыч.

- Нет, Петр Михайлыч, извините меня: я сегодня не могу читать, отвечал Калинович.

- Это что такое? Отчего не можете? - спросил с удивлением Петр Михайлыч.

- Что-то нездоровится; в другое время как-нибудь.

- Полноте, что за вздор! Неужели вас эти редакторы так опечалили? Врут они: мы заставим их напечатать! - говорил старик. - Настенька! - обратился он к дочери. - Уговори хоть ты как-нибудь Якова Васильича; что это такое?

Настенька ничего не сказала и только посмотрела на Калиновича.

- Решительно сегодня не могу читать, - отвечал тот и, взяв портфель, шляпу и поклонившись всем общим поклоном, ушел.

- Вот тебе и раз! - проговорил Петр Михайлыч. Что с ним сделалось! Настенька, не знаешь ли ты, отчего он не хотел читать?

- Он на меня, папенька, рассердился: я сказала ему, что он не может быть литератором, - отвечала Настенька.

При этом ответе ее капитан как-то странно откашлянулся.

- Экая ты, душа моя! Зачем это? Он и так расстроен, а ты его больше сердишь!

- Очень нужно! Пускай сердится! Я сама на него сердита, - сказала Настенька и, напоив всех торопливо чаем, сейчас же ушла к себе в комнату.

Два брата, оставшись вдвоем, долго сидели молча. Петр Михайлыч, от скуки, читал в старых газетах известия о приехавших и уехавших из столицы.

- Где Настенька? - спросил он наконец.

Капитан молча встал, вышел и тотчас же возвратился.

- У себя в спальне, - проговорил он.

- Что ж она там делает? - спросил Петр Михайлыч.

- Лежат вниз лицом в постельке, - отвечал капитан.

Петр Михайлыч покачал головой.

- Рассорились, видно. Эх, молодость, молодость! - проговорил он.

Капитан в продолжение всего вечера переминал язык, как бы намереваясь что-то такое сказать, и ничего, однако, не сказал.

VIII

Прошло два дня. Калинович не являлся к Годневым. Настенька все сидела в своей комнате и плакала. Палагея Евграфовна обратила, наконец, на это внимание.

- Что это барышня-то у нас все плачет? - сказала она Петру Михайлычу.

- Поссорились с молодцом-то, так и горюют оба: тот ходит мимо, как темная ночь, а эта плачет.