Разбойник Кудеяр - Владислав Бахревский

Стращал Паисий народ:

— Да падет анафема на того, кто пожалеет Кудеяра. Кто поможет словом, или делом, или только помыслом оборотню, за грехи наши явившемуся ныне на русской земле.

На паперти Руки Кренделями все про того же Кудеяра сказывал:

— Кудеяр-то на большой реке да на мал-острове в пещере Тьмы на камне распластан. Прилетают каждое утро к нему две черные птицы, мясо с костей они Кудеяровых склевывают. А за ночь мясо нарастает. И так было и будет вовеки, потому что проклят Кудеяр.

Обнищавшие крестьяне слушали сказку вполуха. Вчерашний Кудеяр, может, и оборотень, может, и про́клятый, а для бедного человека не плох. Что имел, то и отдал. Недаром говорят: попал в беду — иди к Кудеяру, поможет.

Глава третья

Алексей Никифорович Собакин, сын Никифора Сергеевича Собакина, псковского воеводы, приехал в свою деревеньку с немцем.

Как люди посмотрели на того немца, так тут же и прозвище ему нашли. Имя от Бога, а Бог милостив. Прозвище человеку от людей: они глазастые, языкастые, уж коль окрестят, так весь ты и предстанешь тут, будто штанов никогда не нашивал и бороды не растил.

Прозвали немца Кузнечиком.

Кафтан на нем был зелененький, узенький — плечами не вздохнешь. Из-под кафтана штаны пузырями. Ножонки как ходули, не то чтоб жирком — мясцом не обросли. Палки и палки. А уход за ними немец имел такой, будто важнее ножонок в нем ничего и не было. Марфутка, дочка дворового человека по прозвищу Козел, видела, как, отправляясь на покой, полоскал немец в лохани ходули свои, тратя попусту мыло.

Утром гулял Кузнечик в атласных розовых чулках, обедать шел в лиловых, вечерял в белых.

Может, в белых-то чулках и таилась вся немецкая сила. В розовых и лиловых был Кузнечик Кузнечиком — душистый, скучный, вздыхательный. А как напялит белые чулочки да бабьи волосы кудловатые, как подхватит лютую свою виолу, сядет перед Алексеем Никифоровичем, упрет виолу в ножку и как возьмется палкой по струнам шаркать туда-сюда — тут ему и власть дана. Алексей Никифорович, послушав скрипу да стону струнного, заливался вдруг такими широкими слезами, будто перед иконами святыми на коленях стоял. И так Алексей Никифорович жалостно надрывался, так старательно прикладывал к сердцу обе руки, что у дворни навертывались на глаза слезы. Жалели боярина. Молодой, родовитый, богатый страсть, а надо же — прилепился к немцу и каждый вечер плачет, как баба никудышная.

А потом в боярских хоромах такие пошли куролесы — подумать страшно, сказать — грешно. Однако ж под окнами Алексея Никифоровича, отпугнув девок и баб, шастали теперь мужики. Верст за тридцать попужаться притопывали.

Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.

Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил — до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.

Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!

А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.

Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.

К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.

Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.

Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.

Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…

Однако на дороге — ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:

— Батюшка, спрашивают тебя.

Собакин встрепенулся:

— Кто ж спрашивает, мужик или баба?

— Мужик.

— Не может быть! — изумился Алексей Никифорович. — Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.

— Должно быть, с другой стороны пришел! — догадался Козел.

— Должно быть, с другой стороны, — согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: — Неси-ка шубу мою соболью да шапку.

— Пеший человек-то, — возразил Козел. — Невелика небось фигура!

— Пеший? Ну, тогда не надо шубу.

— А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.

— Чего ж ты мне голову морочишь! — закричал Собакин, топая. — Шубу тащи, шапку, да самую высокую!

Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.

— Кто ты? — спросил Алексей Никифорович строго.

— Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.

— Слыхали про воеводу Василия! — обрадовался боярин. — Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?

— Познания твои, боярин, достойны тебя, — поклонился Марко.

— А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?

— Гетману Богдану Хмельницкому.

— А потом?

— У боярина Ртищева в Москве играл.

— А потом?

— А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.

— А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?

— А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!

Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:

— Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?

Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.

— Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.

Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.

— Жарко. Не прикажешь ли, боярин, квасу подать? Дорога у меня далекая была.

— Козел, неси квасу! — крикнул Алексей Никифорович, радуясь гостю.

Человек, по всему видно, редкий. В заморских странах жил, при дворах. И рабства в нем нет. Захотел пить, взял и попросил квасу.

Козел — одна нога там, другая здесь. Выпил Марко чашу, усы вытер и взялся за лютню. Пощипал струны и запел негромко:

Зеленый лист тополя,Братец мой, братик, послушай-ка!Беги, как ветер,Нас бьют турки и режут, как овец.

— Несчастный, несчастный народ. — Собакин повернулся к иконам и покрестился маленько. — Господи, избавь православных от нашествия неверных.

— Чтобы отвлечь тебя, боярин, от грустных дум, я сыграю пасторали…

— А где ты их перенял?

— В Венеции.

— Ах, в Венеции! — Алексей Никифорович почмокал губами и потонул в соболях.

Марко встал в позу и начал.

— Браво! — вскричал Кузнечик, вбегая в покои. — Алексей Никифорович, ти будешь иметь великий оркестр. Оркестр, какой нет и у немецких цесарей.

— Марко, сколько тебе платил воевода Василий?

— Господарь Василий Лупу был несказанно богат, но скуп. Он платил мне пять талеров в год.

— Я заплачу тебе вдвое, — сказал Алексей Никифорович. — Ты будешь есть за моим столом и рассказывать о далеких странах.

На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.