Атаман - Андрей Посняков

– Так ведь не с каждого – со всех.

– Ну, со всех – еще куда ни шло.

Левая створка ворот наконец-то отворилась, и взору беглецов предстал… самый настоящий татарский баскак – толстый, кривоногий, низенький, с круглой, бритой наголо головой, куцей черной бородкой и такими же черными реденькими, уныло свисавшими по бокам рта усами.

– Ну, здоров, Ахмет, – пройдя во двор, осклабился Чугреев. – Не узнаешь, что ли?

– Узнал, узнал. – Татарин прищурил свои и без того узкие глаза, так, что Егор даже засомневался – а видит ли он сейчас вообще хоть что-нибудь.

Впрочем, нет – видел:

– Здрав будь и ты, Антип, и вы, торговые гости.

– Ну, вот. – Антип обернулся с самой светской улыбкой. – Прошу любить и жаловать – Олександр, хозяин постоялого двора, крещеный татарин.

– Ты ж сказал – Ахмет!

– Так и я и говорю – крещеный. Олександр – то он в крещении, но все зовут – Ахмет Татарин.

Иван Борисович с ухмылкой взглянул на кабатчика:

– А нам-то как тебя называть, человеце? Ахмет или Олександр?

– А хоть горшком назовите, токмо в печь не сажайте!

Прикрикнув на живо утихомирившегося цепного пса, Ахмет-Олександр гостеприимно пригласил гостей в корчму – приземистую, вытянутую в длину избу, рубленную – «по круглякам» – в обло, с многочисленными галерейками и пристройками, окромя которых во дворе еще имелось с полдесятка бревенчатых и дощатых строений. В дальнем Вожников с ходу опознал баньку, а в ближнем, судя по воротам, – ригу или овин. Поднявшись по невысокому крылечку, гости вошли в корчму.

Егор вовремя пригнулся, едва не ударившись лбом о низкую притолоку, и, выпрямившись, разглядывал обстановку, уже, надо сказать, привычную – слюдяные окна, закопченная икона с теплившейся тусклым зеленоватым светом лампадкой, длинный, сколоченный из толстых досок стол, лавки, поставцы-подсвечники.

– Вы от поснидайте сперва, а язм распоряжуся с банькой. Помоетесь?

– Охотно!

Радостно потерев руки, Иван Борисович уселся за стол и, дождавшись, пока рядом расположился братец, милостиво кивнул остальным:

– Инда присаживайтесь по-простому, рядком. Ты, Егорий, ближе к нам, а ты, Антипко, в уголок, во-он на ту лавку.

– А Федя? – возмутился Егор.

Все трое посмотрели на него с большим удивлением:

– Федька на кухне поест, как слуге и положено.

Ах, ну да, ну да… Слуга… Ох, надоели. Свалить, что ли, от всех вас в город? А что… погулять, размяться – чего тут, в клоповнике этом вонючем, сидеть?

– Гости-то – вы? – взглянув на Борисовичей, с поклоном осведомился Ахмет Татарин. – А Антип и…

– То Егорий. Воины, стража наша.

– Ага, понятно, – хозяин «отеля» что-то быстро прикинул в уме. – Народу у меня много – все пути летнего ждут, с распутицы позастряли. Инда место найду вам, гости торговые, в овине. Не побрезгуете?

– В овине так в овине, и хуже иногда приходилось.

– Ну вот и славненько. Я слугу пошлю – он там печку протопит, тепло будет. А сторожа ваша на ригу пусть идет, там тоже печка. Можно и слугу туда же… ежели стража ваша не против.

– Да не против, – ухмыльнулся Егор. – Пусть с нами ночует, что ж.

– Договорились!

Громко хлопнув в ладоши, хозяин «отеля» подозвал обслуживающий персонал, столь же колоритный, как и он сам: двух парней лет двадцати в посконных рубахах и постолах.

– Митька, Середко, живо гостям еду! Да девкам скажите – пущай дров наколют да воды натаскают в баню. Ну вот, – Ахмет широко улыбнулся гостям. – К вечеру и банька, а до того, опосля, как пообедаете – отдохнете.

Поели примерно так же, как и у своеземца Голубеева Игната, на этот раз, правда, за все заплатив – Борисовичи расщедрились, так что ж! Те же каши, кисели, из разной рыбы ушица – налимья, стерляжья и совсем дешевая – окуневая. Еще и дичь, и пироги – с кашей, с капустой, с вязигой. Пока ели, пришли в трапезную и другие постояльцы в разноцветных, с крученым узорочьем да пуговицами кафтанах, подпоясанных разноцветными кушаками, при бородах, пусть даже самых куцых.

Во время обеда Егор не притронулся к медовухе, крепче кваса ничего не испил, а затем отправился в город. Так, посмотреть… Интересно все же, не каждый же раз вот так… в пятнадцатом веке!

Уже было, наверное, часа четыре пополудни, или даже пять, когда Вожников, выйдя за ворота корчмы – кстати, почему-то широко раскрытые, – зашагал вдоль заборов к видневшейся неподалеку деревянной церкви, на маковке которой золотился крупный, похоже, что тоже деревянный, крест, сильно напоминавший могильный.

За заборами лаяли псы. Повернув за угол, тропинка протиснулась меж высоких глухих оград, юркнула в темный, сильно пахнущий навозом проулок и, наконец, словно ручей в реку, влилась в достаточно широкую – метра два – улицу, практически безлюдную, если не считать пары беспризорников в каких-то лохматых, немыслимого вида полушубках и лаптях.

– Эй, парни! Мне как в центр выйти?

Заслышав Егора, беспризорники сгинули вмиг, как и не было, скорее всего – скрылись в узкой, между глухими бревенчатыми стенами, щели, куда, подумав, решительно направился и Вожников, завидев сверкающий впереди, над избами, крест. Едва протиснувшись, молодой человек оказался на небольшой, довольно-таки людной площади, как раз перед церковью. Овальная в плане, площадь эта тянулась куда-то влево, за церковь и дальше, все к тем же деревянным оградам с массивными даже с виду воротами, за которыми опять же блажили-лаяли псы.

Тьфу! Молодой человек раздраженно сплюнул под ноги – опять эти заборы! Покосившиеся избенки, оборванцы всюду, а вот, нещадно колотя плетками не успевший вовремя убраться с дороги народец, промчались верхом на конях дюжие молодцы в прошитых ватных кафтанах-доспехах – тегиляях. Этакий панцирь с высоким воротником и короткими рукавами. Пожалуй, в холод-то в нем куда удобнее, нежели в кольчуге или, скажем, байдане – той же кольчуге, только из плоских раскованных колец. У каждого молодца на боку болталась сабля или уж, на худой конец, шестопер, а у одного вместо шапки – мисюрка: высокий, с кольчугой-бармицей, шлем.

– А ну, разойдись, тли! Пошевеливайся! Батюшка-боярин едет!

Ну, как же, как же – боярин! Кому же еще-то? Проехал важно на белом коне, в длинном кафтане из синего аксамита с шелковым поясом, на ногах – зеленого сафьяна сапоги, на голове – мохнатая соболья шапка. Красавец, как есть красавец!

Задумавшись, Егор огляделся по сторонам… и едва не получил по лицу плетью.

– Пр-р-рочь с дороги!

Хорошо хоть успел увернуться, все ж бывший боксер, реакция не потеряна. Не, но что такое делается-то?! Вот отморозки! Стянуть с коня да отоварить – хуком или – как раз удобнее будет – апперкотом, снизу.

– Ты че, утырок, творишь?

Зря кричал Вожников, поздно – всадники уже успели уехать, а народец, в том числе и те, кому только что не по-детски досталось плеткой, как ни в чем не бывало продолжал заниматься своими делами: кто-то что-то покупал, кто-то продавал, рекламируя свой нехитрый товар настолько истошными воплями, что у Егора с непривычки заложило уши.

– А вот – веники, веники, дубовые, березовые, можжевеловые!

– Рыба! Рыбка-белорыбица, с утра словлена – налетай!

– Сби-и-ите-нь, сби-и-итень! Сладок, заборист, горяч!

– Пироги, пироги, только что из печи – прямо в рот мечи! За мортку всего, есть и за полпула!

Мортка, пуло… Вожников усмехнулся: надо же, это все медные монетки века четырнадцатого, да, пожалуй, что так… никто их и в глаза не видел, не дошли. Еще была одна, называлась интересно – «полпирога».

Кто-то дернул за рукав:

– Господине, купи веничек! Можжевеловый, отдам за полпирога. В баньку пойдешь, меня добрым вспомянешь.

Ишь ты – «вспомянешь». Егор невольно отстранился – ну и тип: мосластый, плечистый, бородища пегая в разные стороны, нос – крючком. Такому не вениками торговать, а с кистенем стоять в темном проулке. Да-да, вот именно – с кистенем!

– Рыбка, рыбка-белорыбица, прям из реки… Мефодий! Соседушка! Купи рыбку.

– Нет у тя стыда, Миколай. Снулая твоя рыбешка-то!

– У кого снулая? У меня?! Да сам ты снулый, старый пень.

– Я старый пень? Н-на!!!

Размахнувшись, какой-то седенький, как раз проходивший мимо Егора, дед в армяке и треухе ничтоже сумняшеся заехал торговцу рыбой в ухо! Да так удачно попал – хоть удар, конечно, не боксерский, – что незадачливый рыбник так и сел задом в снег, в потемневший и подтаявший уже сугробец. Сел, но тут же вскочил и тут же отоварил шустрого деда. Треух полетел в одну сторону, дедок – в другую… Вожников хотел уж вмешаться, да не успел – кто-то заголосил рядом:

– Манефу! Манефу-колдунью везут, счас казнить будут!

– Манефу везут! – заволновались кругом, закричали радостно. – Колдунью топить будут!

– А может, голову отрубят? Или – на кол?

– Скажешь тоже, Мефодий – на кол. Так и колов не напасешься, не-ет! Я ж говорю – в прорубь.

– Не, Миколай, все ж я мыслю – на кол.