Семейный круг - Андре Моруа

— Вас не было при нем?

— Нет, — ответила госпожа Эрпен, прикладывая к глазам платок, — я была в Руане у мамы; она тоже, бедняжка, очень плоха. Я никогда не утешусь, что отсутствовала в этот день.

Она опять заплакала. Старая госпожа Эрпен выразила желание повидать внучек. Мать робко, опасаясь отказа, велела Эжени позвать их.

— Они не хотят оставлять его, это очень трогательно, — сказала она. — А мне приходится сидеть здесь. Надо, чтобы кто-нибудь пожертвовал собою и принимал посетителей.

Дениза и Сюзанна пришли, оставив при отце Шарлотту. Вместе с ними в гостиную вошла госпожа Кенэ. Она занимала в этой местности положение королевы и поэтому, сама того не сознавая, усвоила облик пожилых женщин королевской крови — переняла скромность их нарядов, их старомодные шляпки, манеру задавать вопросы благожелательно и высокомерно.

— Я тотчас же поспешила к вам, — сказала она. — Ашиль страшно огорчен. Он так любил вашего супруга!

В действительности же, когда зять Лекурб сказал Ашилю Кенэ: «Эрпен умер», — тут буркнул: «Вот те раз! Кто же теперь возглавит фирму?» Но переводить на общепринятый язык дикие, «суконные» обороты мужа было одной из общественных обязанностей госпожи Кенэ.

— Он очень мучился? — спросила она у госпожи Эрпен. — Вы находились при нем в роковые минуты?

— Увы, нет, — ответила госпожа Эрпен. — Я была в Руане; мамочка очень больна.

Она избегала взглядов Денизы, а та, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Теперь госпожа Эрпен могла спокойнее продолжить рассказ. Она повторила версию, сообщенную Эжени:

— Горничная и кухарка услыхали крики. Они прибежали. Бедный Луи держался за грудь и говорил: «Кончено… умираю». Последним его словом было: «Жермена». Это для меня большое утешение. Какая страшная утрата! Он всегда был для меня руководителем, опорой.

Она умолкла, а старые дамы, помолчав, невольно обратились к другой теме, которою в то время были заняты в Пон-де-Лэре все умы.

— Вы слышали, что младшая Ромийи разводится? — как бы вскользь прошептала госпожа Кенэ.

— Как же, слышала, — ответила старая госпожа Эрпен, и мрачный тон ее голоса прозвучал вразрез с живым любопытством, сквозившим в ее словах. — Слышала. Это прямо-таки невероятно. Оказывается, во время войны…

Разговор настолько оживился, что гостьи позабыли о шепоте; вдова тоже приняла в нем участие. Все три уже почти хохотали, но тут Эжени доложила о приходе госпожи Пельто. На лицах дам, словно по уговору, сразу же появилось благопристойное, скорбное выражение. Госпожа Эрпен встала навстречу вошедшей, и та долго целовала ее.

— Я уже приходила утром, — сказала она. — Какое горе! Вас не было дома?

— Увы, — ответила госпожа Эрпен, — я была в Руане у моей бедной мамочки.

Она вновь повторила принятую версию смерти господина Эрпена, а госпожа Пельто, уже слышавшая ее от Эжени, не без тайного удовлетворения отметила, что рассказы сходятся точь-в-точь. Несколько минут спустя заговорили о разводе супругов Ромийи. Когда госпожа Пельто поднялась, госпожа Эрпен сказала ей вполголоса и как нечто не имеющее особого значения, что после похорон ей надо будет повидаться с мэтром Пельто.

Дениза оставила при отце Шарлотту, а сама села писать Жаку.

«Бывают дни, когда доходишь до самого дна и тщетно отбиваешься от всего, что низменно и подло. Сегодня для меня был именно такой день. Я в отчаянии. Кроме тебя, у меня нет никого на свете. Я действительно, как говорила мадемуазель Обер, „атом, брошенный в безмерное пространство“, — жалкий крохотный атом, который терзают, мучают, попирают и люди и обстоятельства. Я никогда не думала, что можно быть до того одинокой, до того жалкой в своем одиночестве…»

В это мгновение Эжени постучалась в дверь и сказала, что мать просит ее в гостиную, приехала тетя Марта.

XXII

Уже три дня Луи Эрпен покоился на кладбище, под свежей, еще рыхлой землей. Госпожа Эрпен облеклась в траурный креп и хранила жалобно-кроткий вид. Жители городка ценили ее старания изъявлять скорбь в строгом соответствии с установленными правилами и относились к ней благожелательно. Она тщательно избегала малейшего повода к конфликту с дочерьми. Чтобы предотвратить тягостные объяснения, она выписала из Руана госпожу д’Оккенвиль: в ее присутствии девочки, при всей своей черствости, не станут высказываться свободно, а в трудные минуты старуха будет выручать ее, рассказывая о походах Адеома и о продаже замка Тюисиньоль. На шестой день, часов в десять утра, когда Жермена принимала ванну, в дверь кто-то постучался.

— Что такое? — спросила она.

— Это я, Дениза.

— Я в ванне. Что тебе? Разве нельзя подождать?

— Нет.

— Входи.

Дениза остановилась в нескольких шагах от ванны. Она была очень бледна, и эта бледность еще подчеркивалась черным платьем. Она взглянула на мать и помолчала, задержав взор на линии ее плеч. Как еще моложава эта женщина!

— Что ты хочешь? — сказала госпожа Эрпен с заметной тревогой.

— Мама, уже три дня я тщетно ищу случая переговорить с вами. Вы каждый раз уклоняетесь. Вы ставите кого-нибудь между нами. Вы избегаете разговора. Почему? Мне надо знать. Мне с сестрами необходимо принять решения.

Госпожа Эрпен машинально намыливала шею и руки.

— Какие решения? — спросила она. — Не понимаю.

— Это необходимо, мама. Вы, конечно, выйдете за доктора Герена замуж?

Госпожа Эрпен выронила мыло. Жестокая прямолинейность дочери пугала ее. Она была из числа женщин, которые не любят, чтобы о некоторых вещах говорилось все до конца.

— Но послушай, Дениза! Я тебя просто не узнаю. Ты всегда была очень тактична. Как можешь ты задавать подобные вопросы в такой момент? Уверяю тебя, я и не помышляю о замужестве, когда твой отец только что скончался.

— Значит, вы совсем не выйдете за доктора Герена?

— Этого я не говорю… Совершенно очевидно, — раз уж ты заговорила об этом, что в ваших же, твоих с сестрами, интересах, чтобы у нас дома со временем вновь появился мужчина… Благодаря вашему незабвенному папочке, который всегда мною руководил, я не привыкла заниматься делами; поэтому придется подумать о том, чтобы кто-нибудь и, разумеется, такой человек, которому можно вполне довериться, занялся нашими делами… Но об этом не может быть и речи еще очень долго… два, может быть, три года…

— Мы с этим согласны, — сказала Дениза. — Но ни я, ни мои сестры не желаем жить у господина Герена и поэтому уедем из дому.

— Дениза, ты с ума сошла! Жорж, словом, доктор Герен к вам очень расположен, если он со временем и будет жить вместе с нами, он станет для вас как бы отцом.

— Возможно. Я ничего не имею против господина Герена. Просто я не хочу у него жить. Это, думаю, мое право. К тому же, что касается лично меня, то я теперь могу учиться только в Париже. Туда я и уеду, как только выясню, на что я могу рассчитывать в материальном отношении. Сестры еще некоторое время подождут.

— Ты не будешь одна жить в Париже. Я тебе это категорически запрещаю.

— Уже месяц, как я совершеннолетняя, мама.

— Дениза, поведение твое просто постыдно. Мне не в чем упрекать себя. Я окружала вас заботой и лаской. Я пожертвовала ради вас гораздо большим, чем ты можешь знать или лаже вообразить. Быть может, жизнь у меня была и сложная, но не тебе ее судить. Твой отец был снисходительнее, или, вернее, справедливее. Он очень любил меня, — до самого конца.

— Не обольщайтесь, — вскричала Дениза, — у него была другая женщина!

Она убежала, вся дрожа. На площадке она остановилась у дверей пустой комнаты и с поразительной ясностью представила себе на отцовской подушке доктора Герена, его рыжие кудри, его розовую плешь.

«Что со мной? — подумала она. — Зачем так взвинчивать себя, раз я уезжаю. Я поступила неправильно… Но я не могла сдержаться. Я чувствовала неодолимую потребность раздавить эту женщину».

Она спустилась в сад и долго ходила вокруг клумбы, вдыхая свежий воздух, — он умиротворял ее. Потом она вернулась в дом, вошла в гостиную и машинально открыла рояль. Она коснулась клавиш, наигрывая каватину Фауста «Привет тебе, приют невинный…» Бедный папочка! В дни молодости он пел эту арию, конечно, думая о том доме, где будет жить с любимой женщиной. «Привет тебе, приют священный…» Перед ней вновь возникла квадратная бородка, склоненная набок голова, она вспомнила голос неуверенный, дрожащий, но все же полный простодушной страсти. Она подумала, много ли знала об отце мадемуазель Прота — девушка с худым лицом, так безутешно плакавшая на похоронах? «Привет тебе, приют…» Дверь медленно приотворилась, и вошла госпожа Эрпен — изумленная, шокированная. В черном платье с воротничком, обшитым белым крепом, она была хороша как никогда.