Титус Гроун - Мервин Пик

Прунскваллер, бесцеремонно ссадив женщину с колена, резко вскочил на ноги:

– Весь Горменгаст только и болтает об одном и том же. Говорят, что западное крыло… Ха-ха, в котором живут сестра и нянька новорожденного. Ничего, скоро ажиотаж пройдет, и народ перестанет трепать языками, ха-ха.

Врач собирался было идти дальше по своим делам, когда нянюшка Слэгг с несвойственной ей бесцеремонностью схватила его за рукав:

– Сударь, прошу, постойте.

– Что такое? – оторопел эскулап. – Нянюшка, что с вами? Говорите, но только живо.

– Э-э-э-э… Как… она? – Ну, ее сиятельство?

– Здорова, как бегемот, – прыснул врач, торопливо отскакивая в сторону и полурысью бросаясь в сторону покоев герцогини.

Как во сне, нянюшка взяла с пола поднос с остывшим завтраком и направилась к комнате воспитанницы. Рассеянно постучалась она в дверь, не слушая, раздастся ли из-за резных филенок приглашение войти или скрип ключа. Только теперь смысл сказанного Прунскваллером начал доходить до сознания пожилой женщины. Она снова, как и в далекие времена, сможет заниматься пестованием наследника рода Гроунов. Все повторится сначала – и купание беспомощного розового тельца, и стирка пеленок-распашонок, и придирчивый выбор кормилицы из обитательниц предместья. Ей снова доверят младенца, она снова будет иметь решающее слово во всем, что касается нового человека, будущего мужа и защитника.

Госпожа Слэгг рассеянно постучала в дверь еще несколько раз, но ответом ей было только молчание. Тряхнув головой, нянюшка пришла в себя и увидела сложенный вдвое клочок бумаги, просунутый в щель двери. Поставив поднос на пол, нянька развернула бумагу и прочла знакомые, но трудно разбираемые каракули: «Прости, но тебя пришлось бы ждать до Страшного Суда. Я ушла».

Нянюшка рассеянно подергала дверную ручку, хотя знала, что дверь уже заперта. Махнув рукой, старуха оставила поднос у двери (а вдруг девчонка проголодается и вернется?) и заторопилась обратно в свою комнату – предаваться мечтам о лучезарном будущем. Выходит, не так уж она и устарела, коли еще кому-то нужна.

НА ЧЕРДАКЕ

Фуксия напрасно ждала няньку с обещанной снедью и, потеряв терпение, открыла ящик комода, где хранила припасы на «черный день» – половину хлебной горбушки, превратившейся в сухарь, и кувшин с медовым напитком. Там же покоилась деревянная коробочка с финиками, подаренная ей Флеем несколько недель назад, и две уже успевших сморщиться груши. Девочка бережно извлекла провизию и завернула ее в чистую тряпицу. После этого оставался совсем пустяк – зажечь свечу и отодвинуть кровать от стены. Обе процедуры она выполняла уже не раз, потому сейчас все было исполнено в самом лучшем виде. Фуксия осторожно открыла дверцу, и из каморки пахнуло пылью и чем-то сухим, неживым. Девочка подхватила узелок с едой, свечу и осторожно ступила на лесенку. Потом, обернувшись назад, закрыла за собой дверцу и для верности накинула крючок. Конечно, дверь в ее комнату и так заперта, но с двумя запорами оно все-таки будет надежнее…

Взобраться на чердак было делом двух минут. Подняв свечу на уровень лба, девочка настороженно оглядела свои владения – все как будто по-старому.

Сердце дочери хозяев Горменгаста учащенно забилось – она теперь могла вздохнуть спокойно, попав в родную стихию. Наверное, те же самые чувства испытывает ныряльщик, погрузившись, наконец, в глубины моря, видя вокруг себя рыб и кораллы. Ныряльщик знает – он здесь как дома, ничто и никто не может потревожить его, как на суше.

Похожие эмоции одолевают и художника, творящего в одиночестве и тишине. Он глядит на распростертое перед ним полотно и представляет себя частью картины. Сейчас он тоже где-то там, в своем мире, куда нет ходу никому другому. И пусть на улице плохая погода, пусть на окне лежит толстый слой пыли – художник ничего не видит, потому что он как бы рождается заново, он вкладывает частицу себя в новую картину, он любит, в конце концов…

Как все эти люди чувствуют себя в своей стихии по-настоящему дома, так и Фуксия отдыхала душой только на чердаке. Он стал для девочки всем.

Под крышей замка царила темнота, без свечей никак нельзя было обойтись, хотя тут и там тьму прорезали тонкие лучики света, проникавшие через старую, кое-где потрескавшуюся черепицу. Пламя свечи слабо разгоняло темноту, но все же было хоть каким-то подспорьем. В пыльном воздухе стремительно носились серебристые моли.

Фуксия шла вперед, и лучи света то падали ей на лоб, то выхватывали кусочек красной материи на рукаве или подоле платья. Девочка посмотрела направо – где-то тут должен стоять у стены старый музыкальный орган. Конечно, теперь на нем не сыграешь – не хватает части клавишей, да и звуковые трубы давным-давно лопнули. Кстати, неподалеку находилась реликвия почище органа – неимоверно густая паутина, плод трудов многих поколений пауков. Фуксия затруднялась сказать даже приблизительно, как долго создавалось это творение природы, более густое, чем ее шаль. Дочь герцога поторопилась дальше – делать тут ей было нечего, темно и полно пыли. Она поднялась по скрипучей лестнице на антресоль. Здесь было светло – свечу можно было задуть – и было несколько окошек с потемневшими от непогоды ставнями. Если раскрыть эти ставни, то можно видеть далеко внизу бесчисленные приземистые домики, сады и огороды, людей, снующих туда сюда, как муравьи. Кварталы лачуг, разделенные широкими мощеными булыжником дорогами, казались кусками неровно нарезанного пирога. Здесь, на антресоли, и любила проводить время девочка. Ей нравилось все – стремительные стрижи, со свистом рассекающие воздух в нескольких метрах от окна, и разное барахло, сваленное у стен, и покрытые пылью корзины. Вот, к примеру, голова игрушечного льва. Конечно, когда-то этим львом играл кто-то из ее далеких предков.

Антресоль была длинной и узкой. Если идти направо, то через какое-то расстояние, знала Фуксия, наткнешься на совершенно пустой угол. Там, конечно, делать особенно нечего. То ли дело у окон. Высотища-то какая. Она вновь посмотрела в сторону выстроившихся у стены корзин – содержимое части из них она уже успела просмотреть. Там и в самом деле хранились несметные богатства – помятые (конечно, в битвах) шлемы, бамбуковые палочки, гнутые резные ножки столов, шкатулки, игрушки, пуговицы, не догоревшие свечи, игральные кости, обрывки пергаментов и тупые ножи. Тут же к стене был прислонен огромный рассохшийся барабан с наброшенной на него пыльной шкурой медведя. Пусть она пыльная, думала девочка, но зато зубы в пасти зверя и сейчас выглядят устрашающе. Да, здесь в самом деле можно отдыхать. Кто, скажите, посмеет помешать ей с разбегу прыгнуть на старинный продавленный диван с облупившейся позолотой? Она может лежать на нем, сколько угодно. Да еще придвинув корзину, перебирая ее содержимое…