Пост сдал - Стивен Кинг

– Мы заплатим, – говорит Иззи. – После того как вы принесли нам столь ценные улики, это самое меньшее, что мы можем сделать.

Холли что-то тихо бормочет. На этот раз Ходжес ее бормотание расшифровать не может, хотя давно стал экспертом, но думает, что скорее всего это слово сука.

На тротуаре Холли натягивает на уши немодное, но очень милое охотничье клетчатое кепи и сует руки в рукава пальто. Она не смотрит на Ходжеса, просто направляется к офису, расположенному в квартале от «Закусочной Дейва». Автомобиль Ходжеса припаркован у забегаловки, но он спешит за Холли.

– Холли!

– Видишь, какая она. – По-прежнему не глядя на Ходжеса, Холли прибавляет шагу.

Боль в животе усиливается, дыхания не хватает.

– Холли, подожди. Мне за тобой не угнаться.

Она поворачивается к Ходжесу, и того охватывает тревога: ее глаза на мокром месте.

– Там есть много чего! Много, много, много! Но они собираются просто сунуть все под сукно. И даже не называют настоящей причины, которая состоит в том, чтобы прощальная вечеринка Пита не омрачалась висяком, точно так же, как дело Мерседеса-убийцы висело над тобой дамокловым мечом, когда ты уходил на пенсию. Но на этот раз газеты шумиху не поднимут, и ты знаешь, как и я, что тут надо копать и копать. И я знаю, что ты должен получить результаты обследования, и я хочу, чтобы ты их получил, потому что я ужасно волнуюсь, но эти бедные женщины… Я просто думаю… Они не заслуживают того, чтобы… чтобы их сунули под сукно!

Она наконец-то останавливается, ее трясет. Слезы замерзают на щеках. Он приподнимает ей голову, чтобы она смотрела на него, хотя знает, что прикосновение заставляет ее съеживаться… да, даже если это Джером Робинсон, а она любит Джерома, возможно, с того дня, когда они двое нашли программу, которую Брейди подсадил в компьютер Оливии Трелони, ту самую, что стала последней каплей, заставившей Оливию покончить с собой.

– Холли, мы с этим еще не закончили. Собственно, я думаю, мы только начали.

Она смотрит ему прямо в глаза; он единственный человек, с которым она себе это позволяет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Появилось кое-что новенькое, но я не хотел рассказывать Питу и Иззи. Не знаю, как они отреагируют. И тебе сейчас рассказывать нет времени, но после возвращения от доктора я расскажу тебе все.

– Ладно, согласна. А теперь иди. И хотя в Бога я не верю, помолюсь за результаты твоих обследований. Ведь молитва повредить не может?

– Конечно, нет.

Он быстро обнимает ее – долгие объятия с Холли не срабатывают – и возвращается к своему автомобилю, вновь думая о вчерашних словах Холли: Брейди Хартсфилд – архитектор самоубийств. Изящная фраза женщины, которая пишет стихи в свободное время (Ходжес не видел ни одного стихотворения, и едва ли увидит), но Брейди, услышав ее, пренебрежительно фыркнул бы, решив, что это попадание в молоко. Брейди назвал бы себя князем самоубийств.

Ходжес садится в «приус», купить который уговорила его Холли, и едет к офису доктора Стамоса. Он тоже молится: «Пусть это будет язва. Даже кровоточащая, требующая хирургического вмешательства.

Пожалуйста, только язва.

Ничего хуже».

Сегодня ему не приходится ждать в приемной. Хотя он появляется на пять минут раньше и народу не меньше, чем в понедельник, Марли, чирлидер-регистратор, отправляет его в кабинет, прежде чем он успевает сесть.

Белинда Дженсен, медсестра Стамоса, которая обычно приветствовала Ходжеса широкой улыбкой и веселой шуткой, когда он приходил на ежегодную диспансеризацию, не улыбается и не шутит, а вставая на весы, Ходжес вспоминает, что на диспансеризацию ему следовало прийти четырьмя месяцами раньше. Почти пятью.

Грузик на шкале старомодных весов останавливается на ста шестидесяти пяти фунтах. Уходя на пенсию в 2009-м, он весил двести тридцать фунтов при прощальном и весьма поверхностном медосмотре. Белинда измеряет артериальное давление, сует градусник в ухо, чтобы узнать температуру тела, потом ведет Ходжеса мимо смотровых прямо в кабинет доктора Стамоса в конце коридора. Стучит в дверь и, как только Стамос откликается: «Пожалуйста, заходите», – оставляет Ходжеса одного. Обычно болтливая, с множеством историй о капризных детях и надменном муже, сегодня она молчалива донельзя.

«Нехорошо, – думает Ходжес, – но, возможно, не так и плохо. Пожалуйста, Господи, пусть будет не так плохо. Еще десять лет жизни – не такая большая просьба, правда? А если Ты не можешь этого сделать, как насчет пяти?»

Уэнделлу Стамосу за пятьдесят. Он быстро лысеет, у него подтянутая фигура с широкими плечами и узкой талией, как у профессионального спортсмена, который поддерживает форму и после смены профессии. Он сосредоточенно смотрит на Ходжеса и предлагает тому сесть, что Ходжес и делает.

– Все плохо?

– Плохо, – соглашается Стамос, потом торопливо добавляет: – Но небезнадежно.

– Не ходите вокруг да около, просто скажите.

– Рак поджелудочной железы, и, боюсь, мы выявили его… скажем так, слишком поздно. Поражена печень.

Ходжес обнаруживает, что борется с сильным, пугающим желанием рассмеяться. Не просто рассмеяться, а откинуть голову назад и загоготать, как это проделывал гребаный дед Хайди[19]. Он думает, что причина в последних словах Стамоса: Плохо. Но небезнадежно. Они напоминают ему давний анекдот. Доктор говорит пациенту, что есть две новости, хорошая и плохая. И какую пациент желает услышать первой? Начните с плохой, отвечает пациент. Что ж, говорит доктор, у вас неоперабельная опухоль мозга. Пациент начинает плакать и спрашивает, откуда взяться хорошей новости после того, как он узнал такое. Доктор наклоняется к нему, заговорщически улыбается и говорит: «Я трахаю свою регистраторшу, и она великолепна».

– Я хочу, чтобы вы незамедлительно обратились к гастроэнтерологу. То есть сегодня. В этой части нашего штата лучший – Генри Йип, из Кайнера. Он направит вас к хорошему онкологу. Я думаю, вам назначат химио– и лучевую терапию. Конечно, это тяжелое испытание для пациента, но не сравнить с тем, что было даже пять лет назад…

– Достаточно. – Желание расхохотаться, к счастью, ушло. Стамос замолкает, смотрит на него, залитый светом январского солнца. «Если не случится чуда, – думает Ходжес, – возможно, это мой последний январь на земле. Надо же». – Каковы шансы? Пожалуйста, ничего не приукрашивайте. У меня возникло одно дело, весьма серьезное, и я должен знать правду.

Стамос вздыхает.

– Боюсь, минимальные. Рак поджелудочной железы практически неизлечим.

– Сколько у меня времени?

– С лечением? Возможно, год. Может, и два. И нельзя полностью исключить ремиссию…

– Мне надо об этом подумать, – говорит Ходжес.

– Я много раз это слышал после того, как озвучивал подобный диагноз, и всегда говорю пациентам то, что сейчас собираюсь сказать вам, Билл. Если вы стоите на крыше горящего небоскреба и подлетевший вертолет сбросил веревочную лестницу, вы будете раздумывать, прежде чем схватиться за нее?

Ходжес размышляет над его словами, и желание расхохотаться возвращается. С этим желанием он справляется, но не с улыбкой. Она широкая и обаятельная.

– Может, и буду, если в баке вышеозначенного вертолета осталось только два галлона топлива.

Когда Рут Скапелли было двадцать три и она еще не начала прятаться в жесткий панцирь, которым в последующие годы напрочь отгородилась от окружающего мира, у нее случился короткий и бурный роман с не очень честным владельцем боулинга. Она забеременела и родила дочь, назвав ее Синтией. Это произошло в Давенпорте, штат Айова, ее родном городе, где она училась на медсестру в Университете Каплана. Она удивлялась, что стала матерью. И удивлялась еще больше, что отец ребенка – толстобрюхий сорокалетний мужчина с татуировкой «ЛЮБИ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, ЖИВИ, ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ» на волосатой руке. Если бы он предложил выйти за него (он не предложил), она бы ему отказала, внутренне содрогнувшись. Воспитывать ребенка ей помогала тетя Ванда.

Синтия Скапелли Робинсон теперь живет в Сан-Франциско, где у нее чудесный муж (никаких татуировок) и двое детей, а ее первенец – круглый отличник в старшей школе. У Синтии гостеприимный, уютный дом. Она прилагает много усилий, чтобы сохранять домашнее тепло, потому что в доме тети Ванды, где она выросла (и где ее мать начала обзаводиться этим жутким панцирем), царил арктический холод, в котором слышались только упреки и понукания, обычно начинавшиеся со слов: Ты забыла… Эмоциональная температура, пожалуй, превышала точку замерзания воды, но редко поднималась выше семи градусов. В старших классах Синтия уже звала мать по имени. Рут Скапелли не возражала – скорее, испытывала облегчение. Она пропустила бракосочетание дочери (работа не позволила приехать), но послала свадебный подарок: радиоприемник с часами. Ныне Синтия и ее мать разговаривают по телефону пару раз в месяц и иногда обмениваются электронными письмами. На «У Джоша в школе все хорошо, играет в футбольной команде» следует короткий ответ: «Рада за него». Синтия не чувствует, что ей недостает матери, потому что теплых отношений у них никогда и не было.