Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

Я чуть не опрокинулся. Представьте!

А вокруг же ни одной живой ни души. Души меня, никто и не заступится! От него же можно ждать чего угодно!

На Дездемоне я созрел, что нужно вырваться.

Побежал! А он за мной. Бросает в спину:

– Я еще не все сказал, остановитесь!..

Точно, он как всю жизнь готовился ко встрече, а в случае чего – меня догнать. И случай подвернулся. Он догнал!

Он меня держал, уже не вырваться! И с укоризной:

– Что же вы, на самом интересном?! У него же впереди еще вся жизнь!

Я:

– У кого?

– О ком мы говорим?!

Я смекнул, что, в общем, обречен. А он напротив: весь преобразился. Откашлялся:

– Кхе-кхе! – и зарядил, как заряжает дождь: – «Бесплодные усилия любви»!.. «Юлий Цезарь»!.. А «Двенадцатая ночь»!..

– Вы идиот?! – я почему-то ошалел.

Он отмахнулся:

– Все вопросы после! Вы ж сбиваете! – досадливо поморщился. – Так, о чем я? Ах, «Двенадцатая ночь»!.. – и тут как вызверится: – Быть или не быть?! Вот в чем вопрос!

«Припадочный!» – подумал я еще.

– «Укрощение строптивой»!.. Гений он! А вам бы только вырваться! Антоний!.. Брут!.. А Шейлок, представляете?! – и, облизывая губы, в ажитации: – Значит так, шекспировский канон!..

А кругом же, повторяю, никого.

На каноне я взмолился:

– Отпустите! Мне же на работу!

Чтоб разжалобить.

– Да как же отпустить? – он растерялся. – Когда до смерти – еще целых десять лет!

– До смерти чьей?! – я даже содрогнулся.

– Чем вы слушаете? Мы ж о Шекспире. До его!

– Десять лет?! – и я похолодел, выразив кошмар своим лицом.

От него, конечно, не укрылось:

– Вы торопитесь… – и тягостно вздохнул. – Ладно, уложусь вам в пять минут… – я машинально глянул на часы. А он продолжил: – Его годы, в общем-то, последние…

И речь опять свободно потекла.

Вдруг он мгновенно побледнел, на полуслове. Вскрикнул как подрезанный, забился. И зарыдал, уткнувшись мне в плечо…

Я:

– Что с вами?! – растерялся, просто в шоке.

– Что со мной?! Умер! Умер наш Шекспир! Вот только что!..

Я глянул на часы: все совпадало.

Он:

– Извините, – скорбно руки в стороны развел: – Больше нет у нас Шекспира, – отвернулся.

Снова всхлипнул.

А я и сам – глаза на мокром месте, сострадательный: его боль пронзила и меня.

Я уже не вырывался никуда. Определенно, горе нас сближало.

Пришибленные смертью, только что, я молчу, и он уже молчит.

Мы медленно идем, как провожая…

Я глянул на него – и сжалось сердце. Теперь он снова весь скукожился, несчастный.

Чтоб лишний раз его мне не травмировать:

– И все-таки, где улица… – осекся.

– Мы уже давно по ней идем… Вам дом 12? – он, очевидно, на конверте разглядел. – Смотрите, вот он!..

Я вошел, а там все ждут письма.

Обычно я не преминул бы пошутить, мол, вам письмо, пляшите! Я общительный. Но тут не до плясать, такое горе! Сдержанно сказал им про ошибку.

Развели руками:

– Ну и ну! Где Шекспира, где Шапиро, чтобы спутать! Шапиро же подводник, знают все! Да, с нашей почтой точно не соскучишься!

– Это правда! – согласился я.

В общем, дом 12 меня ждал…

Ждал и он меня, мой проводник, я почему-то в нем не сомневался.

Иду, а он за мной, как на веревочке. И при этом горестно вздыхает. Идем, молчим. Шекспира ж нет по-прежнему.

Что мы будем делать без него?!

А другой – когда еще родится?

Впрочем, жизнь на смерти не кончается. И, превозмогая горе, жить-то надо!

Молчание уже невыносимо.

Чтоб хоть как-то обстановку разрядить, вполне гнетущую. Потому что дальше так нельзя. Он решил сменить пластинку (молодец!). И наигранно беспечно, так участливо:

– А сами вы откуда? Вы нездешний?

Я:

– Как это нездешний? Обижаете! Я и родился здесь, в Донецке, – говорю. – Может, знаете? На улице Челюскинцев.

– А еще бы мне челюскинцев не знать! – и, как-то странно глянув на меня: – А сами вы хоть знаете про них?

Боже, что я натворил?! Теперь конец!

А он напротив, он уже ожил. От горя не осталось и следа. Его всего трясло и распирало. Глаза сверкали бешеным огнем…

Он был снова в форме, и в какой!

Как же ловко он устроил мне ловушку!

Чтобы выпутаться, вру напропалую:

– Ну еще бы! Как же мне не знать!

Про тех челюскинцев.

Он уцепился:

– Ну-ка, сколько было их? Ага, не знаете! – он, казалось, был неотразим. И, весь в экстазе он, дрожа уже по полной: – Запомните – их было сто одиннадцать!

– Сколько-сколько?!.

– Сто одиннадцать! И знаю я – о каждом!!!

Я чуть не рухнул. Спасибо, что он хвать меня (привычка):

– Кхе-кхе! – и, вдохновенно побледнев: – Ну, значит так, челюскинцы. Поехали! Главное – чтоб никого не пропустить.

И поехал. По порядочку. О каждом…

А мой начальник Яша… Он как чувствовал!

На работу я вернулся постаревшим.

Фуршет

Быль

Мы о нем только слышали: и там он, и сям… Наконец он прибыл и в Донецк – этот знаменитый фотовернисаж «Караван историй» из России.

Известные лица в известных полотнах: драматурги, артисты, попса… Например, в картине Репина «Запорожцы… что-то там турецкому султану» запорожец – Якубович Леонид Аркадьевич, в смехе просто аж заходится, казак! Да, султан от Якубовича наплачется…

Конечно, выставка имела резонанс. Меня вызвал главный и повел издалека:

– Слава, а наша газета что – хуже?

– Не дай бог – конечно, лучше!

– Вот! А между прочим, все идут на презентацию…

– Вас понял!

На пресс-конференции, собравшей рекордное число донецких журналистов, всерьез обсуждался вопрос: а оригинальна ли идея? Все говорили: ну конечно, это ноу-хау! Будто забыли: это ноу, извиняюсь, хау мы проходили еще в детстве, на югах! Помните? Ну вот – конечно, помните! Да и как забыть аляповатую фанерку, в отверстие которой ты (он, она) вставляешь свою голову – и всё, ты (он, она) уже не худой заморыш на скрюченных ножках, ты – на лихом коне! И с сабелькой, абрек! Это было? Было! Так что с этим «ноу» вы не очень…

В общем, собираюсь я на «Караван». И тут же мама:

– Сядь! А я сказала: сядь!

Я, по привычке:

– Что опять такое?

– Ох, чует мое сердце недоброе!

– Может, не ходить?

– После того как я скажу, ты же не пойдешь – ты полетишь! Чует сердце – ох, будет там, на презентации, фуршет!

Я:

– Ну и что же? – облизнулся.

Но был одернут:

– Сядь, сынок, и отобедай лучше здесь, чтоб не позорить себя там – ты понимаешь?

Она хотела меня так подстраховать. Сел, поел. Причем довольно плотно – и отправился.

– Так что смотри, – она меня окликнула у выхода, – когда увидишь ты накрытые столы, выказывай, сынок, абсолютное к фуршету безразличие, скрывая свою кровную заинтересованность. Чтобы свой моральный облик сохранить.

– А у меня получится?

– Ты так поел, что, думаю, получится! Теперь – иди, я за тебя спокойна!..

Я понял маму с полуслова. А забыл о ней же с полузапаха. Да, я увидел выставку, но нос!.. Конечно, я не хотел бы умалять тот «Караван», но запахи – они перебивали все. Нам в нос ударило такой едой, что лазутчики, из лучших репортеров, приоткрыли ширму, а за ней…

– Там!.. Там такое!!!

Доложили. Но описать они уже не в силах, потрясенные. Что нас, конечно, подогрело еще больше.

На презентации ведущая рассказывала, провожала от картины и до следующей, стараясь нас хоть чем-нибудь отвлечь, но где там! Все:

– Да-да-да! – но в предвкушенье аж дрожат.

Наконец дают нам установку: все, фотографировать нельзя, кто не успел! А уже затем – дают отмашку: айн, цвай, драй – и долгожданная завеса, она пала!.. Оказаться заживо в раю – согласитесь, что дано не каждому! Но – открылись райские врата. И мы, толпясь, естественно, вломились…

Маленький оркестрик, наяривавший здесь же, перед ширмой, на скрипочках под руководством дирижера Коломойца оду «К радости», увидев свору журналистов – остановился он играть на полуноте, и остановился очень даже правильно: через секунду лично Коломоец совместно с этой «Радостью», а также остальные музыканты, уже лежали на паркете – их СМИли. СМИ рванули так, что я смутился. Я смутился – и хочу вам доложить: человеческий облик, наработанный с годами, мы почему-то растеряли в одночасье.

В пяти залах, из зала в зал перетекая, без зазоров, стояли пять роскошных столов, уставленных – нет, скорей заваленных, – такой едой, как будто бы во сне! Как будто все – в галлюцинациях – мерещится. Назовите блюда мне, закуски, и я скажу – они там были или нет. Они там были! Потому что, я уверен, было все! Языки, балыки, всякие колбасы, селедки, перцы фаршированные, анчоусы, смушки, нарезки такие, нарезки сякие, да мало ли… А поросята! Вот как я, а то и покрупней. Икра ведерками – и красная, и черная. Настоящая симфония еды! Расстегаи, извиняюсь, застегаи…

Силы меня оставили. И я сорвался в эту пропасть – пропасть под названием «фуршет».

Но вначале – я ж совсем забыл! Я узрел… Каждый из пяти столов венчал огромный окунь. И окунь не простой – океанический! Они величественно проплывали предо мной, подгоняемые поворотом головы. Я тут же понял: я любил их с детства! Я сначала даже не поверил. И подумав: «Нет! Не может быть!» – закрыл глаза. Простодушный, я открыл – а их и близко… Их и близко уже не было, товарищи!