Звездный час майора Кузнецова - Владимир Рыбин

— Так он же раненый.

— А ты видела, что они с нашими ранеными делают?

— И вы разве могли бы? — испуганно спросила она.

— Что?

— Так же, как они?

— Тьфу ты, черт. Баба, она баба и есть. Иди, потом поговорим. И пришли ко мне красноармейца Зотина.

— А что натворил этот Зотин? — спросил Кузнецов, выходя из кустов.

Васюков растерялся. Но только на миг. Сколько Кузнецов помнил, этот старший лейтенант никогда не пасовал перед начальством. Упрямая, не щадящая ни себя, ни других твердость характера когда-то и побудила без колебаний назначить его на роту.

— Плачет Зотин, лежит у пулемета и плачет. Сам видел.

— Ну и что?

— Невесту бомбой убило, и он в слезы. Если теперь по каждому мертвому плакать... Как ему пулемет доверять?

— Не понимаю, — удивился Кузнецов. — Вот у меня жена в Москве да пятеро детей — мал мала меньше. На время войны мне их забыть, что ли?

— Почему забыть? Я об этом не говорил.

— А я именно об этом говорю. Мне своих до слез жалко, как подумаю. И плакал бы, да, видно, разучился в разлуках.

— Я так считаю, товарищ майор, — сказал Васюков, чуть шепелявя и растягивая слова, что означало высокомерную категоричную убежденность в своей правоте. — Перед войной читал я книгу, «Три мушкетера» называется. Есть там одна строчка. Уж не помню кто кому, только говорит, что нужны-де такие мушкетеры, которые, умирая, не стонали бы «прощай жена», а кричали «да здравствует король!». Короли нам, конечно, ни к чему, но суть...

— Вот такому «мушкетеру» я бы пулемет не доверил, — перебил его Кузнецов. — Не только не то время, но и сама война, и наши цели — не те. Мушкетеры дрались за честь хозяина, мы защищаем свой дом, семью, Родину. Война для нас не повод показать себя, это — трагедия народа.

Васюков молчал, не зная возражать или соглашаться, ожидая, когда командир полка станет привычным для него — сухим и требовательным. Затевая этот разговор, он не рассчитывал на продолжение и очень удивился, когда майор вдруг с полуслова понял мысль и продолжил так, что и сказать больше было нечего. И Кузнецов тоже молчал. Он думал о том, что война не только в том, что «рвутся снаряды и пули свистят», это когда еще рвутся связи между близкими людьми, рвутся души.

Кузнецов ходил в рост, не страшась случайных пуль. И разрывы уже не беспокоили его: привык к их методичности, даже не пригибался, когда слышал над головой торопливое фырканье снаряда. Он останавливался возле ячеек, заговаривал с бойцами, устало долбившими землю отполированными до блеска маленькими лопатками.

— Задачу свою знаете?

— Так точно. Утром снова вперед.

— Ячейку-то придется бросить? — спрашивал Кузнецов с хитринкой в голосе, чтобы не подумали, что командир полка советует не копать.

Его понимали, отвечали весело:

— На всякий случай, товарищ майор.

— Береженого бог бережет.

А давно ли ему приходилось издавать строгие приказы в защиту лопаты! И каску тоже не любили — тяжела, неудобна. А теперь и ночью не снимают. Научились. Но сколько это стоило крови!

Подходя к вырытому в полный рост пулеметному окопу, Кузнецов услышал разговор:

— Представляешь, идут обычные автомашины, останавливаются, выстреливают сразу сто снарядов — и были таковы. Немцы лупят по тому месту, а там никого.

— Машины-то целы? Видел, как пушки бьют? Аж подпрыгивают, сошниками землю роют.

— Значит, у новой пушки нет никакой отдачи.

— Так не бывает. Винтовка и та вон как отдает.

— Значит, бывает. Загадочная тетенька эта пушка-Малушка.

Кузнецов остановился: было интересно узнать, что говорят бойцы о новом оружии, которое, как он слышал, недавно было применено где-то здесь, на этом фронте.

— Не Малушка, а Надюшка. Надежда, значит.

— Говорят, будто она воет, как баба, мурашки по коже.

— Раз поет, стало быть, Катюшка. Немцам теперь только и петь: «Выходила на берег Катюша».

— «Выходила — песню заводила»... Нам бы одну такую.

Чтобы не задеть больное плечо, Кузнецов боком сполз в окоп, посмотрел через прицел пулемета на прыгающие над лесом ракеты.

— Разрешите спросить, товарищ майор? Правда ли, что такое орудие по фронту ездит?

Он смотрел на них и молчал. Да и что он сам знал? Рассказать, что слышал? Надо ли? Люди верят в новое оружие, верят, что за плечами неведомое и могучее. Пусть стихийно, но это поддерживает людей. Надо ли перед завтрашней атакой гасить эту веру?

— Есть такое оружие. Появляется и исчезает, как призрак, где проходит, там немцам конец. Секретное оружие.

— Вишь, секретное, а ты мелешь, будто знаешь, — сказал боец, тыча в бок своего товарища.

И Кузнецов понял, что сказал правильно. Узнают в свое время, все узнают, а пока и знать не хотят. С верой в неиссякаемость наших сил легче продержаться и легче победить.

Вдруг он вспомнил, как сам всего лишь две недели назад сердился на смутные и путаные сводки с фронтов, публикуемые в газетах. Тогда ему казалось, что неизвестность пугает, что вакуум недоговоренности всегда заполняется слухами, которые хуже самой суровой правды. Теперь ему подумалось, что именно незнание, возможно, и помогло не расплескать по пути на фронт непоколебимость души. В любой час он готов был умереть за Родину. Но Родине нужна была его жизнь, не замутненная сомнениями.

Донесения приходили все более тревожные. Телефонная связь давно уже была перебита. Но связные, временами вырывавшиеся из громокипящего котла передовой, доносили об упорных вражеских контратаках, о непереносимом огне, под которым лежали торопливо зарывавшиеся в землю роты, о частых схватках грудь на грудь, когда исход боя решали штык и нож.

«Все-таки не зря потрачены дни на отработку штыковых атак», — думал Кузнецов. Но это было единственное его утешение. Резервы давно уже были в бою, а пополнения, которые время от времени прибывали из дивизии, таяли, как снег под дождем.

Отчаянным броском первый батальон вырвался далеко вперед и остановился, потеряв связь с отставшими соседями. И когда на КП полка наконец зазуммерил телефон, никто не ожидал, что на проводе окажется командир этого передового батальона.

— Байбаков? — переспросил Кузнецов. — Что сосед справа? Выясните, почему отстал?

Эпизодическая связь выводила из себя. Несколько раз Кузнецов порывался ехать в батальоны, но подавлял это свое желание, понимая, что его место сейчас на КП. К тому же сильно болело плечо. Когда он выходил из штабного окопа, перед глазами начинали ходить оранжевые круги и все тело охватывала такая слабость, что приходилось прислоняться к чему-нибудь, чтобы не упасть на виду у всех.

В стереотрубу Кузнецов хорошо видел, как шла в атаку рота Васюкова. Шквальный пулеметный и автоматный огонь из перелеска положил людей на пустой луговине. Когда наши артиллеристы пристреляли опушку, Васюков снова поднял роту. Не страшась пуль, он стоял во весь рост и махал пистолетом. Но цепь залегла снова, едва поднявшись. Так повторялось несколько раз. Люди поднимались все в меньшем числе, и видно было, что каждый десяток метров стоил десятка жизней.

«Куда?!» — хотелось крикнуть Кузнецову. Память подсказывала уставные аксиомы: «Пулемет недоступен для пехоты, пока есть патроны и жив хотя бы один пулеметчик». Но он вспоминал, как сам учил упорно атаковать, выходить из-под огня не назад, а только вперед. Он видел разрывы снарядов рядом с вражескими пулеметами, понимал, что разрывы слишком редки, и беспомощно кусал губы.

— Прикрой пулеметами! — шептал он, припав к стереотрубе.

— Еще рывок, ну!..

Словно услышав, Васюков вскочил, стремительно побежал к лесу и скрылся в нем. И десятка два оставшихся от роты бойцов тоже успели добежать до опушки. И задымили над подлеском разрывы гранат, и все стихло там, породив в душе еще одну тревогу за людей, за судьбу наступления.

— Старшего лейтенанта Васюкова представить к награде, — сказал он, не отрываясь от стереотрубы. — И... всех, кто с ним.

Вечер не принес тишины: вопреки обыкновению, фашисты продолжали контратаковать. Но в рукопашных схватках они были слабы, откатывались, устилая трупами поля, освещенные ракетами.

Связные докладывали результаты дня боев, сообщали о потерях в ротах, о героизме. Лейтенант Юрков в упор расстрелял минометный расчет противника и, развернув сошники, открыл огонь по фашистам, скапливавшимся для контратаки. Когда его окружили, он взорвал гранатой оставшиеся мины, погиб сам и уничтожил много гитлеровцев.

Пулеметчик Елисеев отбил четыре контратаки.

— Сколько он их намолотил! — восхищенно говорил связной. — Тысячи!

— Ну уж тысячи, — произнес Пересветов.

— Не сосчитать!..

Второй батальон сумел вырваться вперед. Но дальнейшее продвижение было остановлено упорными контратаками неприятеля. Их отбивали одну за другой. Когда совсем стемнело, связной принес еще одну печальную весть: тяжело ранен комбат первого старший лейтенант Байбаков.