Без дна - Жорис-Карл Гюисманс

Вошел звонарь. С белыми шариками на кончиках взъерошенных усов, в вязаной шерстяной шапке, закрывавшей уши, тулупе, меховых рукавицах, башмаках на деревянной подошве он походил на явившегося с полюса самоеда.

— Я не подаю вам руки, — сказал он, — они у меня в смазке. Ну и погодка! Представляете, я с самого утра натираю маслом колокола, и все равно страшно!

— Страшно?

— Да, вы же знаете, металл на морозе сжимается, появляются трещины, разломы. Холодные зимы порой напрочь губили колокола, которые в такую погоду страдают не меньше нашего. А что, женушка, есть у нас горячая вода умыться? — спросил он уже на ходу.

— Давайте мы поможем вам накрыть на стол, — предложил хозяйке Дез Эрми.

Та, однако, отказалась:

— Нет, нет, все и так готово.

— Ну и благоухание! — воскликнул Дюрталь, вдыхая аромат кипящего супа, в котором среди запаха других овощей особенно выделялся запах сельдерея.

— За стол! — скомандовал появившийся уже в куртке умытый Каре.

Все сели. Разгоревшаяся печь гудела. В этой теплой атмосфере, забыв обо всем на свете, Дюрталь вдруг оттаял душой. В гостях у семейства Каре он чувствовал себя так далеко от Парижа, так далеко от своего времени!

Жилище Каре было бедным, но обстановка — такой приятной, сердечной, дружеской. Все, вплоть до деревенской еды, чистых стаканов, блюдца с подсоленным маслом, кувшина с сидром, сближало собравшихся за столом, освещенным обшарпанной лампой, которая бросала бледно-серебристый свет на грубую, домотканую скатерть.

«К следующему нашему визиту надо будет разжиться в английском магазине банкой апельсинового джема, он с такой приятной кислинкой», — подумал Дюрталь.

По взаимному согласию с Дез Эрми на ужин к звонарю они всегда что-нибудь прикупали. Каре обеспечивал суп, салат, сидр. Чтобы не вводить его в расходы, друзья приносили вино, кофе, водку, сладости с таким расчетом, чтобы еще оставалось и компенсировало траты на суп и мясо, которых одним Каре хватило бы, разумеется, на несколько дней.

— На этот раз удался на славу! — приговаривала госпожа Каре, передавая по кругу красноватого цвета бульон, местами отливавший темным золотом и усеянный топазовыми блестками.

Бульон был крепким, жирным и в то же время нежным — куриные потроха придавали ему благородный вкус.

Все молчали, уткнувшись в тарелки, и пар от благоухающего супа оживлял лица.

— Самое время повторить банальную истину, столь любезную Флоберу: «В ресторане такого не отведаешь», — сказал Дюрталь.

— Не будем бранить рестораны, — возразил Дез Эрми. — Они доставляют особенную радость тем, кто умеет быть внимательным. Вот хотя бы два дня назад: возвращаясь от больного, я заскочил в одно из тех заведений, где за три франка тебе предложат суп, пару вторых блюд на выбор, салат и десерт. У этого ресторана, где я бываю примерно раз в месяц, свои завсегдатаи, люди благовоспитанные — не подступишься: офицеры в штатском, члены парламента, чиновники. Принюхиваясь к подливке с подозрительной рыбой, я смотрел на окружавших меня постоянных посетителей и находил, что они странным образом изменились с того времени, как я побывал здесь в последний раз. Они похудели и словно опухли; глаза либо ввалились, либо под ними появились синяки, розовые мешки; толстяки пожелтели, худые позеленели. Надежнее забытых ядов Эксили страшная еда этого заведения медленно отравляла посетителей. Нетрудно догадаться, как меня это заинтересовало. Я подверг себя токсикологическому эксперименту и обнаружил, тщательно пережевывая пищу, что какие-то ужасные ингредиенты заглушают вкус — тухлую рыбу явно обработали угольным порошком и толченой дубовой корой, чтобы отбить запах, мясо сдобрили маринадами и подкрасили соусами цвета сточной воды, в вина, подцвеченные фуксинами и пахнущие фурфуролом, добавили патоку и гипс. Тогда я решил ходить туда каждый месяц и наблюдать, как все эти люди будут хиреть.

— О! — воскликнула с ужасом госпожа Каре.

— Послушай, — сказал Дюрталь, — да ты сам часом не сатанист?

— Ну вот, Каре, он и добился своего. Хочет, не дав опомниться, втянуть нас в разговор о сатанизме. Правда, я обещал ему побеседовать сегодня вечером на эту тему. Да, да, — заверил медик в ответ на удивленный взгляд звонаря, — вчера Дюрталь, который, как вы знаете, занимается историей Жиля де Рэ, заявил, что обладает всеми сведениями о средневековом сатанизме. Я спросил, есть ли у него такие же данные о сатанизме современном. Хмыкнув, он выразил недоверие, что подобная практика существует и в наши дни.

— И все же это чистая правда, — сразу посерьезнев, подтвердил Каре.

— Прежде чем обсуждать эту тему, — сказал Дюрталь, — я бы хотел задать Дез Эрми один вопрос. Можешь ли ты без шуток, без кривой ухмылки, чистосердечно раз и навсегда ответить мне, веришь ты или нет в католицизм?

— Это он-то! — воскликнул звонарь. — Да он хуже, чем неверующий, он еретик.

— Откровенно говоря, больше всего меня привлекает манихейство,{21} — ответил Дез Эрми. — Это одна из самых древних и самых понятных религий. Во всяком случае, она лучше других объясняет, почему современный мир обратился в зловонную помойку. Принцип Зла и принцип Добра, бог Света и бог Тьмы — два соперника, которые борются за нашу душу. Это по крайней мере доходчиво. В настоящее время очевидно, что добрый бог потерпел поражение, а злой правит этим миром как хозяин. И я на стороне побежденного, этого у меня Каре, которого подобные теории коробят, не отнимет. По-моему, это благородная идея и честная точка зрения.

— Но манихейство невозможно, — отрезал звонарь. — Две бесконечности не могут сосуществовать.

— Если хорошенько поразмыслить, ничто вообще не может существовать. Стоит только начать обсуждать католические догматы, как они сразу рассыпаются в прах. Эта же идея превосходит человеческое разумение, а значит, две бесконечности могут сосуществовать. Именно о таких идеях говорит Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова{22}: «Не спорь о вещах, недоступных тебе, потому что многие вещи выше разумения человеческого». В манихействе наверняка было много хорошего, раз его потопили в крови: в конце двенадцатого столетия сожгли тысячи альбигойцев,{23} исповедовавших это учение. Не стану, однако, утверждать, что манихейцы не злоупотребили своим культом, воздав почести прежде всего дьяволу. Тут я не на их стороне, — после некоторого молчания добавил Дез Эрми и, заметив, что госпожа Каре пошла подавать второе блюдо, поспешно продолжил: — Пока мы одни, могу вам рассказать, что они делали. Один замечательный человек по имени Пселл сообщает нам в книге, озаглавленной «О действии демонов», что они в начале своей церемонии ели экскременты обоих видов и примешивали мужское семя к освященным облаткам.

— Какой ужас! — воскликнул Каре.

— А когда они причащались Телом и Кровью Господними, то выделывали и не такое, — вполголоса сообщил Дез Эрми. — Убивали детей, смешивали их кровь с золой, и это месиво, разведенное в питье, и было у них вином причастия.

— Так это и есть самый настоящий сатанизм, — вставил Дюрталь.

— Ну да, мой друг, к этому я и веду.

— Уверена, что господин Дез Эрми понарассказал вам всяких страстей, — проговорила госпожа Каре, внося на блюде кусок мяса, обложенный овощами.

— Ну что вы! — запротестовал смущенный медик.

Все засмеялись, и Каре принялся разрезать мясо, меж тем как его жена разливала сидр, а Дюрталь открывал банку с анчоусами.

— Боюсь, не переварилось ли, — сказала госпожа Каре, которую ее стряпня интересовала гораздо больше всех этих историй многолетней давности, и добавила известную сентенцию домашних хозяек: — Если бульон хорош, то мясо плохо режется.

Мужчины запротестовали, заявляя, что мясо в самый раз и ни капельки не разварилось.

— Я положу вам к мясу, месье Дюрталь, анчоус и немного масла.

— Подай-ка, жена, своей маринованной красной капусты, — попросил Каре, чье бледное лицо слигка порозовело, а большие, по-собачьи преданные глаза увлажнились. Он явно радовался тому, что сидит в тепле у себя в башне за одним столом с друзьями.

— Пейте, почему вы не пьете? — сказал он, поднимая кувшин с сидром.

— Послушай, Дез Эрми, ты вчера заявлял, что сатанизм так никогда и не исчезал со времен Средневековья, — снова заговорил Дюрталь, стремясь повернуть разговор к теме, не дававшей ему покоя.

— Да, и документы красноречиво об этом свидетельствуют. Я в любое время готов привести доказательства. В конце пятнадцатого века, то есть во времена Жиля де Рэ — если не углубляться в более ранние эпохи, — сатанизм, как ты и сам знаешь, был чрезвычайно распространен. В шестнадцатом веке дело обстояло еще хуже. Излишне, думаю, напоминать тебе о договорах с дьяволом Екатерины Медичи и Валуа, процессе над монахом Жаном де Во, дознаниях Шпренгера и Ланкра,{24} этих ученых-инквизиторов, которые отправили на костер тысячи некромантов и колдунов. Все это слишком хорошо известно. Я лишь упомяну случай не такой нашумевший, случай со священником Бенедиктом, который сожительствовал с демоном Армеллиной и святил облатки в перевернутом виде. Теперь о тех нитях, что тянутся в наш век. В семнадцатом столетии, когда начались процессы над ведьмами, когда заговорили об одержимых из Лудена,{25} черная месса процветает, но ее служат уже не так открыто. Если хочешь, приведу пример, один из многих. На этой мерзости специализировался некий аббат Гибур. На стол, служивший алтарем, ложилась женщина, голая или подобравшая одежду до подбородка, в продолжение всей службы она держала в вытянутых руках зажженные свечи. Гибур отправлял мессы на животе госпожи де Монтеспан, госпожи д’Аржансон, госпожи де Сен-Пон.{26} Впрочем, и при великом Людовике такие мессы не редкость. Для многих тогдашних женщин это было таким же интересным приключением, как для теперешних — сходить к гадалке. Ритуал был на редкость отвратительным. Как правило, для этого похищали ребенка, сжигали его в деревенской печи, потом собирали золу и, смешав с кровью другого — зарезанного — ребенка, получали месиво, подобное месиву манихейцев, о котором я только что говорил. Аббат Гибур совершал обряд, освящал облатку, разрезал ее на маленькие кусочки, обмакивал в кровь с золой, после чего использовал как хлеб причастия.