Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

Все четверо, Ванята аж вытягивая шею, внимательно поглядели вдаль.

— Нижегородцев ждем, — вновь подсказал старшой. — Вместях-то способнее будет!

Небо разгоралось. Темно-сизые облака на восходе, словно прилегшие на ночлег, обретали крылатую легкость, плыли, меняясь, и свежий утренник бодрил и леденил лицо.

Старшой молча кивнул. Затоптали костер, вновь ввалились в седла, поскакали назад. Скоро впереди, уже на ярком, освещенном косыми лучами утреннего солнца снегу показались передовые московских полков. И — куда там утренняя дрожь и усталь! Знай наших! Выскакали, красуясь, в опор, ветром подлетели к своим.

Боярин, в шишаке и кольчуге под шубою — Боброк приказал на походе, ради всякого ратного приключая, быть в бронях, — выслушал, безулыбочно кивнул, бросив старшому несколько деловых слов, и Ванята, разом обмякши телом, порысил вдоль долгой змеи верхоконных к своему полку, своей дружине. Ему снова и отчаянно захотелось спать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Союзные рати нижегородцев встретили ополден. Строй полков поломался, было много крику, шуму, ликованья и бестолочи. Нижегородские бояре величались, ехали в соболях, в дорогом оружии. Кони под шелковыми попонами точно цветы сказочные на весеннем голубом снегу!

Дальше валили дружно и весело, от множества воев охрабрев, да и не стало нынче ни у кого, почитай, той старопрежней, до тошнотных позывов, истомы ужаса перед татарами. Конечно, Орда завсегда Орда! Ночью, на привалах, у костров или в тесноте битком набитой припутной избы, страх одолевал: как-то там будет? Но днем, от множества движущихся полков, всю ночную робость сдувало, словно ветром.

И вот уже приблизил Булгар, когда-то столица мощного царства, сокрушенного монголами, потом разоряемый приволжский город, потом, со времен большой замятии, столица одного из улусов Золотой Орды, вскоре заброшенная ради возникшей неподалеку новой столицы — Казани. Нынче и булгар не стало, сами себя звали татарами, да и перемешались все. Местный хан навроде чем-то не угодил Мамаю, на то и надея была у воевод — авось не вступится! Ну, а нижегородцам — тем спихнуть торгового соперника с волжского пути — прямая нужа.

Ванята за эти недолгие недели похода смертно устал, и лишь временами припоминалось прежнее свое счастливое удивление и восторг: как же, он — воин! Он — в походе на татар!

Город показался как-то сразу, праздничный, будто пряник на сверкающем голубом снегу, и ничем не испугал. Даже игрушечными какими-то почудились невысокие костры и прясла стен, а кишение верхоконных в изножии башен — незаправдашним. Ванята едва не поскакал туда, вперед, порушив строй, и только окрик старшего заставил его вернуться.

Ночь была радостной и тревожной. Металось пламя костров. Почти не спали. Подходили и подходили полки. Пьяный от недосыпа, Иван, спотыкаясь, шел куда-то, что-то таскал, укладывал, и все ползло, изгибалось, мрело перед глазами, и распухшая голова была как пивной котел. В серых сумерках утра его растолкали и послали рубить хворост. Ванята дважды засыпал в лесу с топором в руке и поморозился бы, кабы не Таврило, каждый раз будивший своего господина. Наконец их воротили в полк и вскоре, покормив сухомятью, двинули в дело.

Иван скакал, соображая лишь одно — как бы не свалиться с коня! Уже близко были, не такие уж и низенькие, татарские башни. Оттуда вдруг, из-за заборол, выкатил вертящийся клуб дыма, что-то с шипом пронеслось над головой, раздался гром, и всадник, скакавший за два копья впереди Ивана, неведомой силой исторженный из седла и отброшенный по-сторонь, рухнул вместе с лошадью. Гром встал еще раз, еще и еще. Конь под Иваном плясал, стоя на дыбах, и Ивану с трудом удалось опустить дико храпящего жеребца на четыре копыта и заставить скакать вперед.

Второй раз пополошились они, когда на русскую рать, выгибая долгие шеи, понеслись, раскачиваясь с боку на бок, странные существа со всадниками на горбах, мохнатые и безобразные, почти как сказочные змеи, и тут Иван почти забыл про гром со стен и понесся в толпе откатывавших назад, потерявших строй ратных. Но бегство было недолгим, бывалые начали останавливать крутящихся коней, и тут мимо них прошел, все убыстряя и убыстряя бег, татарский полк царевича Черкиза, недавно перешедшего в русскую службу.

Царевич был в распахнутом халате сверх русской соболиной шубы, под которой просверкивала бронь, он, легко и красиво откидываясь, сидел в седле, в опущенной руке яснела легкая гнутая хорезмийская сабля с отделанной самоцветами, искрящейся рукоятью. Сощуривая глаза, Черкиз с легким презрением обозрел пополошившихся московитов и отворотил лицо, что-то приказывая своим. И разом взмыли клинки, и дружное «Хуррра!» перекрыло все прочие звуки. Иван, вырвав лук, стал торопливо пускать одну за другой стрелы в тех, мохнатых, потом поскакал и, оглянувшись, узрел оскаленные, разъятые в реве рты, остекленевшие, ножевые глаза — страшен полк, идущий в напуск, ежели поглядеть на него спереди! И, пришпорив коня, Ванята поскакал, уже безоглядно, туда, где сшибались в кликах всадники и реяли в молнийном блеске колеблемые над головами клинки. Тут он вновь увидал Боброка. Воевода скакал, крича что-то неслышимое и указу я вперед шестопером, и от негустой кучки окружавших его бояр и кметей то и дело отскакивали, словно искры от раскаленного железа, вестоноши с приказами идущим на приступ полкам.

Конная лавина Черкизовых татар уже заходила в тыл тем, на диковинных зверях, и гортанное «Хуррра!» звучало все грозней и грозней. Гром со стен продолжал между тем греметь, и в глубине облачных куч вспыхивали жаркие молнии, перед глазами мотались безобразные пасти на долгих шеях (Ванята никогда прежде не видал верблюдов и лишь после боя уведал, что это они и есть), все мельтешило, неслось, несся и он, бледный от восторга и ужаса, выхватив наконец из ножен отцовскую саблю и высоко вздымая ее над головой, да так и проскакал почти до ворот, ни разу ее не опустив. Его обходили и обходили. Бой вспыхивал сабельным блеском то справа, то слева, то впереди и тут же угасал. Вражеские вой, теряя убитых, бежали под защиту стен и торопливо всасывались, уходили в отверстые городские ворота. Иван наконец остановил коня, чуя, как весь дрожит: дрожат руки, зубы выбивают дробь, и ему много стоило унять трепет тела, прийти в себя и оглядеться. Жаркие молнии били и били со стен, но татары бежали уже по всему полю, и кое-кто из русичей, спрыгивая с коней, начинал обдирать с мертвецов платье и доспех.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Боброк проехался шагом по истоптанному до черной земли полчищу, сдерживая коня, дергавшего повод при каждом выстреле, отмечая число татарских «тюфяков» и поспешливую, неуклюжую повадку татарских мастеров огненного боя… Ко рвам уже подскакивали всадники с вязанками хвороста…

Князь-воевода ехал и слушал доносивший сюда сквозь гул и грохот выстрелов слитный вопль с той стороны города, где русские полки громили и жгли вымола и увечили татарские корабли, вытащенные на берег, и удоволенно кивал головой. Вой не пополошились огненного боя, хорошо! Скоро он вовсе остановил коня, следя холодными умными глазами за редеющими выстрелами со стен и низящим солнцем. Вполоборота повернув к боярам, приказал:

— Пусть передадут по полкам: приступ назавтра! Стан огородить рогатками. Орудья, из коих мечут огонь, когда возьмем город, везти на Москву!

«День… Нет, два дня они еще продержатся… — прикидывал он. — Лишь бы не подошел Мамай!»

Конь стриг ушами. Боброк тронул стремя, картинно и неспешно по-рысил назад к полкам.

Лишь на третий день довелось Ваняте поучаствовать в грабеже булгарской деревни. Да и то поспели они с Гаврилой к шапочному разбору. Ратные выводили плачущих женок и угрюмых, низящих глаза связанных мужиков, гнали скот. Иван спотыкался взглядом о чужие, остраненные, угрюмые лица, не признаваясь сам себе, что его давешний опыт с тверитянином помешал ему нынче захватить раба или рабу. Ведь и эти, со смятыми лицами, талдычащие не по-нашему, тоже люди и были свободными тут, у себя, еще вчера! И как-то рука не протянулась! Только лишь когда стали делить скотину, Ванята решительно кинулся вперед, спеша не упустить своего. Ему достался невзрачный на вид, но жилистый, монгольских кровей конек да две овцы, с которыми Ванята не знал, что делать, с радостью обменяв их наконец у пожилого ратника на кусок пестрой бухарской зендяни…

Булгарские князья, Осан и Мамат-Салтан, запросили миру, когда все уже было готово к приступу. Их послы умоляли не трогать и не пустошить города. Дмитрию Константинычу и великому князю Дмитрию татары давали две тысячи рублев да три тысячи — на все войско. Выкуп был царский. Русские воеводы потребовали удалить со стола Мамат-Салтана, забрали тюфяки (туфанчи) со стен, а в городе посадили своего даругу (сборщика дани) и, вдосталь пограбив окрестные села, двинулись в обратный путь.