Серая мышь - Виль Липатов

– Ты знаешь, кто тебе дал рубль? – хихикнув, спросил Семен. – Борис Прокудин… Мы с ним вместе учились…

– Пей! – заорал Ванечка. – Пей, через колено ломанный!

Стакан с плодово-ягодным вином Семен Баландин держал на уровне пояса. В тишине было слышно, как стекло постукивает о нижнюю пуговицу пиджака, потом рука начала медленно вздыматься, и о стакан застучала следующая пуговица, потом еще одна, и так до тех пор, пока стакан не прижался мягко к обросшему щетиной подбородку Семена. И, наконец, донышко стакана медленно задралось. Пил Семен мучительно долго, стеная и задыхаясь, судорожно втягивая пустой живот. И когда донышко стакана сверкнуло пустотой, Баландин медленно начал падать спиной на Витьку, который успокоенно шепнул:

– Ничего, ничего, Семен Васильевич!

После этого Витька Малых привычно уложил Семена Баландина на захолодавшую траву, повернув его вверх лицом, чтобы не задохнулся, отрицательно покачал головой, когда Ванечка протянул ему полный стакан плодово-ягодного.

– Я больше не буду! – озабоченно сказал Витька. – Мне хватит, Ванечка! Ты гляди, что с Семеном Васильевичем-то делается…

И как раз в этот момент на западной оконечности небосклона погасла последняя светлая точка дня, похожая на раскаленный, остывающий пятак. Он сначала был желто-белым, затем все краснел и краснел, потом края подернулись синеющим холодком, а уж затем холод растворил в себе все красное и оранжевое. По-ночному сделалось на улицах поселка, отданного во власть прозрачного месяца.

– Ну, видел, кила поросячья, как деньги достают? – выпив полный стакан плодово-ягодного вина, вызывающе произнес Ванечка Юдин. – Видел, как с народом надо обращаться?! А ну, садись, я тебе буду случай рассказывать, какой со мной был, когда я еще такую соплю, как ты, пополам перешибал одним мизинцем… Садись, мать твою так, когда тебе старший начальник приказывает… Садись!

Было удивительно, что самый маленький, хилый и тщедушный из четверых приятелей пьянел медленнее всех, до сих пор сохранял ощущение реальности и даже чуточку трезвел, когда выпивал очередную порцию спиртного. Однако все это было так, и Ванечка Юдин, скомандовав Витьке Малых садиться, вдруг прошелся перед ним и лежащим на спине Семеном Баландиным цепкой кривоногой походкой.

– Ну вот слушай, кила коровья, кого я тебе стану рассказывать, – грозно сказал Ванечка. – Слушай, гада ползучий, да сиди тихо, ровно тебя тут и нету… Я это терпеть не люблю, когда меня всяка прокудина на ровном месте перебиват!

– Случай этот самый произошел почти в самом начале войны, когда в точности произошло, того тебе знать не надо, как ты в сурьезном деле разбираешься так же хреново, как баба в рыбаловке. Мы, сказать тебе, сопля ты зеленая, тогда не то что в обороне стояли или наступление вели, а так себе – середка наполовинку, пришей нашей собаке хвост, подари ихней рыбе зонтик… Я тогда старшим лейтенантом был, френч у меня полковничий, на боку два пистолета – один вальтером прозывается… Значится, стоим мы не то в обороне, не то еще в какой холере, но только мне комбат утром по телефону звонит, я трубку левой рукой беру, четко отвечаю: «Чулым слушат, товарищ комбат, какие будут ваши распоряжения, товарищ Кеть?» Это я оттого так выражаюсь, что наш полк много обского народу имел – комбат и тот был колпашевский, так мы все родны реки себе забрали. Я, к примеру, «Чулым», комбат, как ты сам, гадость, понимаешь, «Кеть», комроты три, к примеру, «Ягодная»… Ну ты этово тоже, через колено ломанный, понимать не можешь… «Чулым слушат, товарищ комбат!» Это я ему через телефонну трубку говорю, а он мне сразу укорот дает. «Ты, – грит, – не слушай, а поглядай по сторонам, не ори, – грит, – зазря по телефону, как немцы у тебя под носом. Ты хоть, – грит, – и геройский человек, что за восемь месяцев прошедши от сержанта до старшего лейтенанта, но ты, – грит, – у меня арест или чего еще похужее схлопочешь!» Вот так комбат беседу со мной ведет, а мне это в приятность, это мне в радость – я сам был сурьезный, строгий, так и чужу строгость любил… «Этого, – говорю, – товарищ комбат, больше не повторится, стреляйте, – говорю, – меня из того вальтера, который я вам достал, если, – говорю, – такое повторенье будет место иметь. Простите, – говорю, – виноват, – говорю, – ваше замечанье принимаю, – говорю…» Он на это дело в трубку, видать улыбатся. «Ладно, – грит, – стрелять я тебя из вальтера не буду, тебе, наоборот, за него спасибо. Сам полковник Студеникин такого вальтера, – грит, – не имеет». Вот так мы разговор с майором, что из Колпашева, ведем, обои улыбамся, а потом он на приказанья переходит. «Ну, – грит, – подбери мне пяток обских ребят. Я, – грит, – с ними с ходу – в небольшу разведку. Надо, – грит, – немцев за вымя пошшупать, чего это они молчат, голосу не подают, словно их и нету, мать их за ногу!» Я отвечаю, как надо, по уставу: «Есть, – говорю, – товарищ майор, сполнить ваше распоряженье! Только, – говорю, – мне ребят нечего подбирать, как они, – говорю, – счас возле меня сидят и спорятся, кому остатний раз бычка курить. С куревом, – говорю, – так плохо, товарищ майор, что надо бы хужей, да некуда. У меня пулеметчики с утра не курены…» Он грит: «Знаю! Сделам! А кого ты со мной пошлешь, Юдин?» – «Как кого? Да Федьку Мурзина, да Петьку Колотовкина, да Генку Шабалина, да Анатольку Трифонова, да Олега Третьякова! Все, – говорю, – товарищ майор, наши чила-юльские, один другого охотник да рыбак лучшее, все, – говорю, – в орденах, как кедра в шишках!» Он говорит: «Это мне подходит! Хороший ты собрал контингент, Юдин!» Вот так он мне говорит, а я ему: «Будет сполнено!» После этого телефонну трубку швырк и тихонечко к тем ребятам подгребаюсь, которые из-за бычка спорятся. Ка-а-а-к гаркну: «Смирна! Пятки вместе, носки врозь!» Ну они взвились, н-н-у-у они подскочили, розно их крутым кипятком ошпарили! Однакоть стоят ровно, на меня геройским глазом зырят, сыколики, пятки вместе, носки врозь, а я перед ними хожу, тоже весь бренчу орденами да медалями. «Вот что, – говорю, – орлы-птицы, дело скучное, не разбери-поймешь: то ли мы в обороне стоим, то ли наступленье ведем. Не разбери, – говорю, – поймешь, пришей нашей собаке хвост, подари ихней рыбе зонтик». Они, само собой, молчат, дисциплину блюдут, но по зыркалкам вижу: заговорят в строю. «Вольно, – говорю, – вопросы имеются, не стесняйся, боевой народ, не боись своего командира – спрашивай». Ну, Анатолька Трифонов и спрашиват: «А чего ты смекнул, товарищ старший лейтенант?» – «А то, – отвечаю, – что в разведку вас подошлю. Сам, – говорю, – не пойду, как у меня наблюденья и командованья много, а вот майор из Колпашева, тот с вами пойдет». Они, само собой, говорят: «Ура!», «Да здравствует старший лейтенант Иван Юдин!» – говорят. И тут как раз прибегат колпашевский майор, и я, конечно, своему боевому народу даю дисциплину: «Пятки вместе, носки врозь!» А он: «Давай закуривай, ребята!» И вынает из кармана золотой парсигар – во такой! На-а! Значит, вынает парсигар и мне: «Закуривай, – грит, – Юдин, это тебе за то, что ты мне геройский народ собрал!» – «Спасибо, – отвечаю, – благодарю!… Это же, – говорю, – довоенны „Пушки“! Ладно! Он повдоль строю идет, народ осматриват, кого надо, проверят. Шустрый такой, веселый, одно слово, городской, колпашевский… А я „Пушку“ курю – ну тебе как весело!… Опосля того майор команду дает: „За мной, – грит, – по одному! Выходим, – грит, – к дороге Котбутс-Финстервальде…“ Вот ты тако слово можешь выговорить – „Котбутс-Финстервальде“? Да ты и не старайся, дура богова, ты тако слово не то что сказать, а и понять не можешь! Ддд-а! Вот, значит, майор впереди, они – за ем, я – на месте. Стою, „Пушку“ докуриваю, кругово наблюденье через стереотрубу произвожу, сквозь зубья матерюсь, как промеж нашей позицией и лесом место открытое. А он, немец, начинат оживать: постреливат, мины бросат, разные штуки производит. Это, конечно, плохо, но хорошо! „Кульманков, – кричу, – лутший снайпер моей роты, кричу, давай!…“ Кульманков, конечно, из остяков, тоже наш, обской, белку дома в правый глаз бил… Ну, подгребат он ко мне с оптикой, тоже во все горло кричит, как был контуженый. „Кого, – кричит, – батька-матка, бить будем? Офицерье одно, – кричит, – или всех сподряд?“ Он меня „батька-матка“ звал, как я ему – командир. „Всех сподряд бей, – кричу, – давай не тяни, ребята через чисто поле бегут, а с имя колпашевский майор!…“ Н-да! Начинат он немцев выцеливать, одного срезал, второго, третьего и кричит: „Батька-матка, дай, пожалуйста, закурить! У вас в парсигаре папиросы бар-бар?“ „Бар-бар“ – это по-ихнему, по-татарскому или по-остяцкому, вроде как бы „имеются“… „Бар-бар, – говорит, – хорошу папиросу…“ Мать честна! Гляжу: колпашевский майор парсигар у меня забыл! Ты это пойми, како страшно дело произошло! Парсигар-то колпашевский майор у меня забыл! Стою я ни живой ни мертвый, на парсигар гляжу, и тут меня психическа мысля за ухо берет. Вот, смекаю, колпашевского майора смертельно убили, он умирать собиратся, перед ей, перед смертью, закурить хочет. В один карман – толк, в другой карман – толк, в остатний карман – толк! Парсигара нету! Ах ты, гадость, старший лейтенант Юдин! Это ведь ты, гадость, у меня парсигар увел! Дддд-а! Надо бы хужее, да некуда! „Ладно, – думаю, – где мой помкомроты?“ – думаю. А он, гадость, в окопе сидит, храпит, гадость, в обои норки. „Как так, – кричу, – взбуживайся, – кричу, – примай командованье, Петька!“ Помкомроты взбуживается, конечно, ни хрена не понимат, глазами лупат, но у меня – строгость, у меня – порядок, у меня – не моги! „Ладно, – грит, – примаю командованье, что, – грит, – прикажешь делать, Иван?“ – „Как что? Веди наблюденье, Кульманкову давай заданье, дисциплину блюди, чтоб ни-ни“… Беру три гранаты, вальтер, каску вздеваю – и пошел!… Бегу, само собой, зигзагой где надоть, к земле припадаю, в упавшем виде перекатываюсь, обратно бегу кривой зигзагой. Пули – вжиг-вжиг, миномет – ах-ах! Одна мина так близко взрыватся, что у меня морда вся в грязе, как утресь дожжина шел. Потом гляжу: двое немцев мне наперекосяк! Нда-а! Двое немцев, значит, мне наперекосяк шпарют, три немца, гляжу, с другой стороны заходють, а еще один чуток справа берет. Шесть человек на одного, а мне парсигар отдавать… Ну дела! И вот послушай, дура ты фенькина, како действия я произвожу, чтоб непремен майора достигнуть… Я, сопля ты зеленая, в лошшину не бегу, а наоборот, лезу на горушку, чтоб он, немец, – за мной! Кульманков-то, остяк-то нижневартовский, их в лошшине достигать не может, а на горушке – отдай! Нда-а! Покуда я по горушке кривой зигзагой шнырил, он-то, Кульманков, троих срезал. Значится, один немец теперь у меня слева, остатние наперекосяк лезут, но это мне – тьфу! „На кой хрен, – думаю, – он есть, старший лейтенант Юдин?!“ Залегаю, автомат на одиночные ставлю и того немца, что слева, промеж глаз срезаю, второго – бью в грудя! Значится, теперь у меня один немец, который наперекосяк… Ну, этот шибко опытный! Издаля видать, что на возрасте и рыжий, а колпашевский майор с ребятками уже до лесу подбегают. „Это чего же, – думаю, – я их через этого рыжего не достану, образина ты фашистская?!“ И тут я тако мероприятье произвожу, что мне бы надоть Героя Союза, а не то дело каблучить, что со мной колпашевский майор выстроил… Я, сухой ты немазаный, руки вверх вздеваю, встаю во весь росточек и немцу кричу: „Рус капут, бери меня шнель-шнель плен! Сдаюся, дескать, твоя взяла, образина ты немецкая, бери меня, дескать, с потрохами!“ Ну, немец, гада рыжая, сперва боится на горушку вздыматься, соображат, сука, что его Кульманков срежет, а потом и смекает, гадость, что он мною, то есть старшим лейтенантом Юдиным, от Кульманкова, как щитой, прикроется. Ну, ползет ко мне немец скрытно, кривой зигзагой, перекатыватся, все, черт рыжий, умет и знат!… Это тебе как? Это тебе, сопля ты зеленая, не с бабой вожжаться, не щеколад-кофе пить, не в кресле сидеть! Это тебе – война, это тебе – старший лейтенант Иван Юдин, это тебе – смерть в глаза заглядат! Способный был немец, умный, как утка, только отруби не ел. Он того скумекать не мог, что Кульманков-то белку в правый глаз бил, что Кульманков-то в мою измену сроду поверить не мог, что остяк-то нижневартовский мою хитрость с ходу понял… Ну, немец голову-то поднял, чтоб мне показать, как за ним в плен ползти, да вдруг и дернулся. Он только чуть-чуть дернулся, а я гляжу: заместо глаза – дыра! А с затылку шерстяна шишка. Ну, как быват, когда из овечьей шубы клок выдрали. Ддд-а! Догоняю колпашевского майора у самого лесу, за плечо его хвать, докладам: „Так и так, товарищ майор, разрешите парсигар вручить! Не мог я его, – докладаю, – ваш парсигар при себе держать, как курить вам тут с ребятами нечего, а вы подумать можете, что я парсигар нароком утаил!“ Это дело у дальнего лесу было, здеся немец нас достать уже не мог. Майор на боку лежал, а тут на брюхо перевертыватся, на меня зырит и грит: „За парсигар спасибо!… Ребята, – грит, – давай закуривай, а ты, – грит, – старший лейтенант Юдин, получи благодарность командования, что нас прикрыл!“ Я, само собой, отвечаю: „Служу советскому народу!“ Тогда майор опять: „Теперь дальше, – грит, – слушайте, Юдин! За одно дело вы, – грит, – благодарность получили, а за другое дело, – грит, – десять суток аресту! Па-а-а-а-вторить!“ Я, само собой, режу: „Есть получить десять суток аресту!“, а сам на него гляжу, как дите на мамку. Тогда он объяснят: „Это за то, – грит, – Ванька, что ты разрешенья на выход не имел!“