Подземный факел - Анатолий Стась

Раздался телефонный звонок. В темноте щелкнул рычаг.

Секунду Шелест слушал спокойно. Потом резко встал.

— Где? На мосту? Да не мямлите вы! Докладывайте как следует!

Тревога в голосе Шелеста передалась Петришину. Он почувствовал: случилось что-то неприятное. Невольно майор тоже поднялся, прислушиваясь к каждому слову.

— Комендант пойдет под суд, — уже спокойно бросил в трубку Шелест. — Надо было предупредить меня. Значит, надежды никакой? Сейчас еду. Ждите.

На столе вспыхнула лампа. Свет упал на гневное лицо полковника. Он глухо пояснил:

— Кобец разбился насмерть. Проезжали через мост, он выбросился из машины с пятнадцатиметровой высоты. Его везли в открытом газике. Комендант, видите, распорядился покрасить спецмашину… Завтра, майор, Кобец уже ничего не скажет нам.

НА МАЛЕНЬКОЙ СТАНЦИИ

1

Каждый, кто путешествовал по железной дороге через Киев и дальше на юго-восток от Днепра, непременно проезжал станцию Даньки. Аккуратный домик вокзала летом утопает в зелени пышных акаций, в густом сплетении дикого винограда, а зимой, надев белый наряд, деревья прикрывают вокзал полупрозрачной белой стеной.

Фасад вокзала весело сияет ночью широкими окнами, бросая на перрон, на рельсы яркие пучки света. Днем на станции Даньки почти всегда безлюдно, пусто. Жизнь начинается поздним вечером. С первыми огнями зал заполняют пассажиры с чемоданами, рюкзаками, корзинами. Три скорых поезда дальнего следования, проходя здесь ночью, делают короткие, на две-три минуты, остановки, подбирают пассажиров и мчатся на Харьков, Бахмач, Кременчуг, тревожа тьму перестуком колес и огнями вагонов.

Почти до утра не гаснет на станции свет, открываются и закрываются тяжелые стеклянные двери, мелькают в окошках руки кассиров, работает почтовое отделение, книжный киоск и буфет.

В буфетном зале в этот вечер все места были заняты. Струйки сизого папиросного дыма плыли под потолком. На прилавке пыхтел, посвистывал пузатый самовар. Ловкая черноглазая официантка сновала между столиками, балансируя подносом, подавала круто заваренный чай и пенистое пиво.

Сквозь приглушенный гул голосов плавно лилась из репродуктора мелодия вальса и молодой девичий голос мягко вторил оркестру:

Далі неозорії, київські сади,Друже незабутній, ти прийдеш сюди…

— Маруся, можно погромче? — взглянув на репродуктор, сказал официантке мужчина лет тридцати пяти с шелковисто-пшеничной шапкой волнистых волос. Он сидел за столиком в углу, обеими руками, большими, крепкими, со следами машинного масла, держал бокал с пивом.

Официантка кивнула ему и метнулась к репродуктору. Далекий девичий голос птицей влетел в зал и заполнил его.

— Хоро-шо поет, — мечтательно проговорил белокурый. — Слышите, дядько Пилип? Голос у нее, как у Степанидиной Оксанки. Правда?

— Душевно, по-нашему, — согласился сухонький усатый старичок, сидевший напротив. На серой тужурке старика, перехваченной узеньким ремешком, тускло поблескивал орден «Знак Почета». Отодвинув бокал, старик слушал протяжную мелодию, слегка покачивая в такт головой. — Люблю хорошую песню. Слушаешь и… Ты чего смеешься? — повернулся старик к третьему за столом — круглолицему юноше в черном бушлате с желтым трафаретом «ЧФ» на погонах. — Думаешь, только вам, молодым, песня душу греет, а как усы поседели, то уже и нет?

— Так они же у вас еще, как смола, — расплываясь в улыбке, моряк поднял бутылку. — Налить, отец?

— А ну его, твое пиво, — отмахнулся старик. — Что вы в нем нашли хорошего? Ты лучше Кириллу добавляй, видишь, как он посасывает, Да поди узнай, как с местами на Харьковский, а то две пересадки придется делать тебе до Севастополя.

— Успеем, отец.

— Ну, так что же ты ему сказал? — старик, улыбаясь одними глазами, придвинул свой стул к белокурому Кириллу, возобновляя прерванный песней разговор.

Мужчина со следами машинного масла на руках обвел взглядом собеседников:

— Сказал я ему так: хотя ты и руководил, Трофим Саввич, машинно-тракторной станцией пятнадцать лет, а делаешь неправильно. Кто тебе разрешал продавать колхозам машины в таком виде? Там, мол, не разберутся, а ты и рад? Не приму, говорю, эти два трактора, и точка. Расхлябанные, разбитые. Ты их приведи сначала в порядок, потом мы будем с тобою сватами. А он — в крик, накинулся на меня, расшумелся… А, говорю, значит, так? Хорошо! Предупредил председателя колхоза — и на станцию. Поеду в обком, выложу все, что думаю, а тогда увидим! Не пройдет номер Трофима Саввича.

— Верно! Приказано продавать исправную технику, такую и продавай, не крути. А Трофим разбаловался. Его давно осадить надо было, — вставил дедок. — Вот провожу Сашка, и я в область загляну. Поговорю с кем надо…

Но белокурый уже не слушал старика. Опершись руками о столик, он пристально смотрел в глубь зала. К его лицу медленно приливала кровь.

В буфет только что вошла группа пассажиров. На сапогах и валенках белел снег. Не увидев свободных мест, люди толпились у входа. Они ничем не отличались от тех, что сидели за столиками или расположились в зале ожидания напротив. Две пожилые женщины, закутанные в теплые платки, с корзинами в руках; молоденький лейтенант в лихо сдвинутой набок ушанке; высокий мужчина в свободном драповом пальто, с кожаной папкой в руках; низенький толстяк в очках с острой, клинышком, бородкой; девушка лет девятнадцати в короткой заячьей шубке.

— Кого высматриваешь, не невесту, случаем? — улыбнулся старик.

— Сейчас, сейчас, дядьку Пилип, — голос Кирилла сорвался до шепота. Он медленно поднимался со стула. — Или я сейчас сплю, или… это такая невеста, что я из нее… душу вытрясу!

Кирилл быстро пробрался меж столами к буфету. Мужчина с острой бородкой подошел к стойке, протянул буфетчице деньги, взял пачку «Казбека» и повернулся к выходу.

Кирилл загородил ему дорогу. Схватив толстяка за лацканы пальто, рывком притянул его к себе. Их лица сблизились, будто они изучали друг друга. В тот же миг в воздухе мелькнул тяжелый кулак. Отлетели в сторону очки. Мужчина с бородкой, охнув, спиной грохнулся о буфетный прилавок. На кафельный пол полетели бутылки и бокалы.

Испуганно закричала официантка. Пассажиры, только что вошедшие в зал, повернули к двери. Мужчина с папкой в руке рванулся было к стойке, но, будто раздумав, круто повернулся и тоже исчез за дверью, махнув полами пальто.

— Попался, подлюга! Думаешь, забыл тебя? Да я и через сто лет тебя, гада… — захлебываясь от злости, Кирилл навалился на толстяка. Острая бородка заломилась вверх, толстяк захрипел, судорожно разинув рот.

Моряк схватил Кирилла сзади, кто-то повис у него на руках. Толстяк с бородкой вырвался, брызгая слюной, закричал:

— Хулиган! Товарищи, вы видели? Пустите меня, я… я… Как он смеет?!

Реденькая прядь упала ему на лоб, из разбитого носа на бородку сбегала струйка крови.

Пассажиры, возмущаясь, заговорили громко, все сразу, окружили Кирилла. Энергично расталкивая толпу, на место происшествия спешил милиционер.

2

— Стало быть, Сирченко Кирилл Дмитриевич, место работы колхоз «Перемога». Ай-я-яй! Известный в районе человек, механик передового колхоза — и на тебе! Что же это вы, гражданин Сирченко? Нехорошо, несолидно.

Милиционер укоризненно покачал головой, вздохнул и положил на стол лист бумаги. Вынув из кармана авторучку, начал старательно вытирать перо клочком газеты. В комнате дежурного по станции воцарилась угнетающая тишина.

Русый механик, тяжело дыша, настороженно следил за каждым движением толстяка с бородкой. Тот сидел на краешке дубовой скамьи, нервно подергивал плечами, прижимал платок к распухшему носу.

— Товарищ милиционер, я прошу ускорить… Из-за этого хулигана, — губы его дрожали от возмущения, — я опоздаю на поезд. Моя фамилия Харпий. Я оставлю свой адрес. У меня нет времени.

— Смотаться хочешь? — криво улыбнулся механик. — Не выйдет! Поезд тебе приготовят, не беспокойся!

— Гражданин Сирченко! — предостерегающе повысил голос милиционер.

— Оставь, Бровко, ты же меня знаешь. Заладил одно: гражданин, гражданин… — успокаиваясь, проговорил механик, явно игнорируя подчеркнуто официальный тон милиционера. — Лучше спроси этого типа, — он кивнул на Харпия, — почему он в сорок четвертом из автомата стрелял по мне, подлец. Спроси его, кто он такой!

Харпий медленно поднялся со скамьи, замигал глазами. Вся его фигура будто говорила: «Ну вот, видите! Что ты скажешь ему, сумасшедшему?»

Милиционер откинулся на спинку стула, растерянно спросил:

— Как это стрелял?

— Не знаешь, как стреляют? — насупился механик. — Было это во время войны у Карпат. Я шофером служил тогда. Ехал как-то на склад горной дорогой под вечер. Ну, «проголосовали» мне двое. Этот, что на поезд рвется — на нем тогда было солдатское обмундирование, — и еще один с ним, под нашего офицера одетый. Вижу — свои. Посадил их к себе в кабину. А они — за горло меня, пальцы мне давай ломать. Только я карабин выхватил, этот и ударил в упор из автомата. Я полгода в госпитале отлеживался потом.