Кадеты императрицы - Морис Монтегю

Действительно, несчастный принц, служивший игрушкой в руках того, кто занимал его трон, принц, на глазах которого умирали его самые преданные друзья, непризнанные или отверженные, тогда как вдали, в родной, далекой Франции, от него отходили и отрекались его последние партизаны.

В это бурное время, может быть, одна только женщина была чужда личным интересам. И эта женщина была Полина Боргезе. Она уже позабыла царственного неудачника, пленившего ее на краткий миг своей роковой судьбой и своей красотой. Для нее, сестры властителя мира, окруженной ярким отблеском ореола его гения, не было ничего ослепительного в образе последнего отпрыска королевского дома Франции. Она так привыкла к поклонению настоящего времени, что для уважения к прошлому величию у нее не оставалось места. Она так легко, так свободно и дерзко-беззаботно отошла от своего мимолетного каприза, как будто дело шло о самом простом смертном, пленившем ее стройностью фигуры или блеском красивых глаз.

Этой характерной чертой она предупредила историю: что сталось с престижем Бурбонов в сравнении с ослепительным блеском героя Аустерлица, Йены и Ваграма? Он померк, как меркнет жалкий свет свечи в ярких лучах восходящего солнца.

Вернувшись в Рим, во дворец Боргезе, Полина принимала все знаки уважения и преданности как нечто должное, отвечая на все это униженное внимание своей несколько усталой улыбкой.

Если безумно храбрые фанатики кидались навстречу смерти и погибали — она и это находила вполне естественным и неизбежным: империя была рождена в триумфе и в триумфе же должна была и существовать. Средства безразличны: не разбивши яиц, не сделаешь яичницы.

Если в уме Полины и мелькала между прочим возможность гибели Гранлиса на поле брани, то, во всяком случае, она относилась к ней без особенного волнения. Как знать? Может быть, она даже находила, что эта трагическая развязка явилась бы желанным исходом…

Но в эти дни безграничной преданности и самопожертвования кто же считался с ценностью человеческой жизни? Буквально никто; а уж меньше всех, конечно, принцесса Боргезе, герцогиня де Гвасталла, в девичестве Полина Бонапарт, уроженка дикой Корсики, о которой еще Жан-Жак Руссо писал в эпоху царствования Людовика XV: «У меня есть предчувствие, что этот маленький островок поразит весь мир».

Время шло. Наступил день, когда во Францию пришел следующий печальный бюллетень:

«Исполняя возложенное на них опасное поручение, погибли адъютанты генерального штаба: капитаны — маркиз де Жуайен, барон де Сойекур, граф де Прюнже д’Отрем и виконт Жак д’Иммармон. Они умерли героями. Тяжко ранены: господин де Гранлис и граф де Тэ. Все они четко исполнили свой великий долг».

Заметка была коротка, но она ошеломила, привела в отчаяние и уныние многих людей самых разнообразных положений в обществе.

В маленькой лавочке часовщика Борана известие о тяжких ранах Гранлиса заставило вскрикнуть от ужаса четырех человек.

— Это должно было случиться! — прошептал, роняя листок, Гиацинт Боран.

Супруги Блезо молча плакали, Рене дико оглядывалась по сторонам… Она не могла собраться с мыслями, не могла понять случившееся, — так она была ошеломлена этим ужасным ударом.

— Ободрись, девочка! Ранен — не значит мертв. В его годы легко поправляются, — сказал, наконец, Боран, видя горе Рене.

Но она не слушала. Ее мысли отсутствовали. Все ее помыслы, все ее чувства перенеслись далеко-далеко; все они были там, где страдал ее возлюбленный принц.

— Кто при нем?.. Кто за ним ухаживает? — наконец чуть слышно слетело с ее губ.

Все молчали, низко склонивши голову. Никто не находил ни слова утешения, ни слова одобрения.

Молчание нарушил сам Боран. Он быстро поднялся с места и сказал:

— Я пойду в канцелярию главного штаба и узнаю, каким путем и как препровождаются раненые обратно. Все, что в человеческих силах, будет сделано!

— Вот, вот!.. Помоги вам Бог! — промолвили в один голос Блезо и его жена.

Но Рене ничего не слышала, не понимала. Ее била нервная лихорадка, мысли — беспорядочные, обрывистые — неслись далеко-далеко. Ей казалось, что она там в чуждом краю, рядом с принцем… Слова будто в бреду рвались с языка…

— Кровь! — дико вскрикивала она, прижимая руки к груди. — Кровь!.. Стоны!.. Ах, какие стоны!.. Мертвые!.. И он… он, распростертый на земле… Один, совсем один! Где же помощь?.. Шарль, родной наш… Мой Шарль!.. Видишь, я с тобой! Я страдаю за тебя; мое сердце так же обливается кровью, как и твое… Ты потерял своих друзей… Кто же заботится о тебе?.. Иммармон убит! Прюнже убит! Тэ смертельно ранен… О боже мой! Я слышу, ты зовешь, ты так жалобно стонешь!.. Тебя жжет лихорадка… Ты хочешь пить?.. И никого, никого вокруг!.. Шарль, послушай! Я знаю, что я — ничтожество, но я так безгранично люблю тебя! Шарль, мой король, живи, только живи!.. Пусть ты будешь для меня всегда на недосягаемой высоте, лишь бы только ты жил!.. Я люблю тебя так бескорыстно!.. Не умирай!.. Я не в силах пережить тебя. Будь счастлив, здоров, велик — и я буду счастлива за тебя. Это все, чего я могу желать. Господи!.. Если Тебе нужна жизнь, возьми мою! Я с радостью вручу ее Тебе, только сохрани жизнь ему, Шарлю, моему королю! Да, я знаю, что о том же молятся теперь тысячи женщин, и Ты не можешь, Создатель, внять и исполнить все наши просьбы…

Рене закрыла лицо руками и горько зарыдала.

— Моя бедная, бедная девочка! — прошептал Боран.

Все то, что он сейчас услышал, послужило подтверждением того, что он уже подозревал и раньше.

Рене выразила желание идти вместе с отцом в главный штаб. Она не могла оставаться в бездействии и неизвестности.

Но одновременно с только что прочитанным грустным известием в Париж пришли вести о победе под Фридландом, о свидании в Тильзите, о блестящих условиях мира. Поэтому все улицы Парижа были запружены шумной, ликующей толпой. Дома были украшены гирляндами зелени и цветов, пестрели коврами, флагами, фонариками для вечерней иллюминации. Толпа выражала свой восторг шумными, несмолкаемыми криками:

— Да здравствует император!

Женская впечатлительность сказалась в данном случае с особенной силой. Звонкие, взволнованные голоса женщин покрывали собой даже мужские в громких криках:

— Да здравствует император!

Даже незнакомые братски обнимались между собой, целовались, делились впечатлениями. Один старичок говорил, безапелляционно помахивая рукой:

— Европа разбита в пух и прах. Вся Европа наша. Австрия, Россия, Германия — все это не более как французские провинции. Ах, дети мои! И кто бы мог это подумать хотя бы десять лет тому назад, до нашего маленького генерала, до нашего славного императора?

— Да здравствует император!

— Кто бы мог сказать это, когда войска коалиции обступили наши границы, а мы стояли одинокие, без средств, без оружия и без всякой надежды перед всеми венценосцами, жаждущими нашей погибели? Припомните хорошенько!.. Революция… Директория… Подчас оно бывало и недурно, но так или иначе все это неминуемо толкало в пропасть. Но появился он — и вместе с ним развернулись страницы Маренго, Абукира, Аустерлица! А теперь… О, как я счастлив, что дожил до такого дня!.. Франция преисполнена величия. Она могущественна и всем этим обязана только ему, ему одному!

— Да здравствует император!

Грустные и понурые пробирались в этой шумной толпе худенький старичок часовщик со своей хрупкой дочерью. От окружающего их восторженного шума еще болезненнее сжимались их сердца и еще горше становилось у них на душе.

Вскоре общественное ликование достигло своего апогея: показалась депутация офицеров, вернувшихся из Польши и Германии. Они торжественно несли знамена, отбитые у неприятеля, с целью водрузить их в виде подношений в церкви Пресвятой Девы, у Дома инвалидов.

Эти наглядные доказательства ослабления могущественнейших монархов еще пуще опьяняли экспансивную толпу. Она упивалась сознанием своих непрерывных побед как старым, крепким вином и с присущим ей фанатическим энтузиазмом прославляла имя героя, посылавшего ей издали главные трофеи своего победного шествия.

И вся толпа, опьяненная, упоенная своим торжеством, ревела в унисон прославления великого и непобедимого вершителя судьбы, властно и неизгладимо занесшего свое имя на скрижали истории.

— Да здравствует император!

Боран с дочерью употребили добрых два часа, чтобы среди этой вакханалии апофеоза добраться до военного министерства. Но — увы! — их постигло глубокое разочарование: там тоже праздновали победу и присутствия не было.

На следующий день их странствование было удачнее; им удалось получить некоторые сведения: раненые, в виду их тяжелого положения, передвигались очень медленно. Во Франции они должны были быть недель через пять-шесть. Ехать им навстречу не советовали, так как госпитальный обоз не придерживался определенного маршрута, а выбирал наилучшие пути сообщения. Администрация приложила все свои старания, чтобы обставить раненых наивозможно лучше и комфортнее. Уход за ними хороший. «Администрация»! Ах, это магическое слово тогда, как и теперь, как и всегда, зажимало все рты.