Кошки в мае - Дорин Тови

Все умилялись, видя их вместе. То есть все, кроме Шебы, которая, встречаясь с ними на дороге, подчеркнуто обходила их по широкой дуге и уверяла всех, что даже не знает, кто они такие, а когда возвращалась домой, мрачно предрекала, что скоро Соломон тоже возьмется за рогатку и оба они угодят за решетку. Все — даже старик Адамс — говорили, как замечательно это повлияло на Тимоти, а он добавлял, пусть его черт поберет, если он не подарит мальчишке котеночка, когда тот поедет домой. На что Шеба одобрительно пискнула и тут же предложила ему Сола.

Но как Соломон поведет себя, когда Тимоти вернется в город? Это нас очень тревожило. Говорят, что животные иногда удивительно привязываются к детям. Совсем недавно нам рассказали про сиама Огестеса, который в первом своем доме наводил на всех ужас. Орал, крал, дрался с кошками, терроризировал собак. В конце концов его пришлось отдать даром — лишь бы кто-нибудь его взял. Однако у его новых владельцев была маленькая дочка, и Огестес влюбился в нее так, что родители, когда ее положили в больницу для удаления миндалин, опасались не за нее, а за Огестеса, который лежал без движения на ее кроватке, говорил, что его сердце разбито, отказывался встать, отказывался есть и чуть было не умер. В конце концов ради него они при первой же возможности забрали девочку из больницы, и выздоравливала она в своей постели, где вместе с Огестесом ела мороженое и аррорут, а потом они вместе покинули кроватку и, когда мы в последний раз о них слышали, жили очень счастливо.

Но у Соломона же все будет по-другому! Даже если старик Адамс снова пригласит Тимоти, он вернется не раньше весны. Как, как, терзались мы, наш Сол справится, когда мальчик уедет?

Выяснилось, что превосходно. В первое утро Соломон сел у калитки, ожидая его. И сидел так, пока не заметил, что я в оранжерее пытаюсь выпустить синицу, которая каким-то образом там очутилась. И Тимоти вылетел у него из головы, пока он с энтузиазмом помогал мне ловить синицу, и остался забыт, когда я насильственно водворила его в дом под бешеные вопли и когда он сидел на окне, яростно ревя, что ему не дают быть Птицеловом.

На следующее утро он вновь показался мне загрустившим — сидел на садовой стене, а рядом с ним безмолвно сидела Шеба — из сочувствия, решила я, поскольку и у нее должно же быть сердце. Я даже вышла утешить его. И совершенно напрасно. Они в полном упоении следили за поросятами, которые вышли на соседний луг. Соломон обернулся ко мне поздороваться. «Я ведь знаю большую-пребольшую свинью, которая живет на ферме, — сказал он вне себя от возбуждения, а глаза у него были круглыми, как бутылочные крышечки. — Так вот!!! Она только что родила котят!»

Глава двенадцатая

ВСЕ БОЛЬШЕ О ГОСТЯХ

Наши кошки не любили зиму. Шеба, чья шерсть была не очень густой, жаловалась, что зима холодная. И о наступлении холодов у нас в доме узнавали не потому, что лопались трубы и чернели георгины, а потому, что Шеба садилась то у того, то у другого электрокамина, ожидая, когда их включат. Соломон же, чья шерсть была как у бобра и кровообращение, видимо, работало с подогревом, наоборот, стенал, что его держат взаперти, а он так любит гулять!

Да, его держали под замком — фигурально выражаясь и всего лишь в сравнении с его летним бродяжничеством — по трем причинам. Во-первых, холодная сырая погода считается опасной для сиамских кошек, и — как сказал старик Адамс в тот день, когда увидел, что Соломон сидит на ограде и следит за поросятами, — если мы не побережемся, он задницу застудит. Во-вторых, стоило задней двери постоять открытой около часа (а восточный ветер, врываясь в нее, резал как ножом), и Чарльз предлагал позвать его, пока мы сами чего-нибудь не застудили. И, в-третьих, гулять, когда темнело, ему было опасно из-за лисиц и барсуков.

Именно третье особенно ему досаждало. Соломону хотелось гулять именно в темноте, когда в лесу лают лисицы, а барсуки похрюкивают, взбираясь по тропинке к поляне выше по склону, где затевали игры.

Каждый вечер после ужина он обходил дозором окна. Слышите? Его голова негодующе просовывалась между занавесок, так как с дуба доносилось меланхоличное уханье. Совы! Вот их люди выпускают погулять. Слышите? — стенал он, когда во мраке раздавался лисий зов. Лисицы! Вот их никто под замком не держит! Слышите? — умолял он, когда треск веток сообщал, что животные с полосатыми мордами неуклюже пробираются сквозь кусты. Барсуки! Все ясно: мы просто не хотим, чтобы он увидел барсука! И его голос становился пронзительно обиженным. Он был абсолютно прав. Зная его склонность всюду совать свою лапу, мы, как сказал Чарльз, не хотели, чтобы у нас по дому бродил кот на деревянной ноге.

Эти его вспышки и вечные жалобы Шебы, что у нее Замерзают Уши (что было правдой: как у большинства блюпойнтов, на них почти не было шерсти, и даже в двух шагах от камина они на глазах обрастали сосульками), ясно показывали отношение наших кошек к зиме, которое разделяли и кошки священника: едва наступили заморозки, они негодующе вошли в дом, заявили, что в них течет сиамская кровь и именно теперь она дает о себе знать, после чего немедленно нырнули под пуховое одеяло.

Если на то пошло, то и священнику это время года было не по вкусу. Электроснабжение нашего конца деревни оставляло желать лучшего, и зимой перед священником вставала коварная дилемма: включить отопление церкви — и жители начнут жаловаться, что у них погас свет; не включить — и органист начнет жаловаться, что клавиши органа западают от сырости. Проходя мимо окна его кабинета, можно было видеть, как он с далеко не пастырским выражением на лице пишет гневную эпистолу в управление по электроэнергии.

А нам зима нравилась. Надежда, как заметили некоторые люди, узнав, что мы взяли Самсона, горела в наших сердцах вечным огнем, и особенно жарко она вспыхивала с наступлением зимы. После долгой летней горячки мы предвкушали отдых — столь же безмятежный, как зимний сон Природы по поэтическому выражению Чарльза. Будем читать книги. Нежиться у камина. Приглашать в гости друзей.

Тот факт, что так никогда не случалось, что долгая летняя горячка сменялась еще более долгой зимней горячкой, мы хладнокровно игнорировали. Уж на этот раз, ежегодно твердили мы себе, все будет по-другому.

На этот раз сезон открыл Соломон в тот день, когда проглотил голову креветки. Празднуя начало сезона на свой тихий манер, мы пригласили на ужин друзей. Убедившись, что Соломон далеко — говоря точнее, он сидел на доске выше по склону холма, назначение которой было предупреждать, что тут начинается частная дорога, однако за время, пока он использовал ее как свою дозорную вышку, она так накренилась, что предупреждение уже никто прочесть не мог... Короче говоря, проверив это, я начала чистить креветки.

Ветер мне благоприятствовал, а Соломон, решила я, высматривает на горизонте Шебу. Вот тут-то я и допустила роковую ошибку. Высматривал Соломон как раз креветки. Я вышла ровно на две секунды — проверить, как накрыт стол, а когда вернулась в кухню, он пятился кругами, а в глотке у него прочно засела креветка. На чем безмятежный отдых в этот вечер и кончился.

Ужин задержался — наши гости приехали как раз вовремя, чтобы держать его, пока ветеринар извлекал голову, но едва этот маленький кризис завершился и чуть только мы расположились пить кофе, как Соломона стошнило. Не из-за креветки, но при воспоминании об упущенной возможности.

Когда у нас бывали гости, Соломона часто тошнило. И не потому, что ему нездоровилось. Просто в таких случаях он любил расположиться на бюро и следить за ними таинственным восточным взглядом. Некоторое время спустя, если не происходило ничего интересного — никто ничего не ел, никто не выражал желания поиграть его мячиком для пинг-понга, он, заскучав, зевал. А зевал он, будучи Соломоном, естественно, с полной помпой. Глубокий, широкий, шумный зевок в квадратный фут, который неизбежно переходил границы его возможностей, — ну и вот. Его сташнивало. Обычно вниз на крышку бюро, и он зачарованно смотрел, как струйка сползает по выпуклости, и принимал нестерпимо обиженный вид, когда люди отворачивались.

Если его не тошнило, то нередко Шеба обкусывала для нас свои когти. Если мы были избавлены хотя бы от этого, Соломону непременно приспичивало воспользоваться своим ящиком. Невидимо, но, к несчастью, не неслышимо. Как бы громко мы ни говорили — а никакие фанфары с нами не потягались бы, когда мы замечали, что он исчезает в прихожей, — секунду спустя кто-нибудь да обязательно щурился на потолок и спрашивал, что это за странные звуки. И непременно кто-нибудь отвечал: «Ниагарский водопад».

Но не думайте, что только кошки бывали виноваты в том, что приключалось с нами, когда мы принимали гостей или бывали в гостях. Например, тот случай, когда Чарльз сломал кресло в чужом доме, — возложить ответственность за это на них возможным не представлялось. И винить наших хозяев тоже было нельзя. Они ведь в дружеской беседе просто упомянули, что купили это кресло неделю назад на дешевой распродаже за десять шиллингов — очень удачное приобретение, не так ли? И они были потрясены не меньше нас, когда сидевший в нем Чарльз ухватился за ручки и, испытывая его, уперся в спинку — прежде чем кто-нибудь успел рот раскрыть, раздался треск и сиденье провалилось.