Жизнь венецианского карлика - Сара Дюнан

По указанию госпожи я перемещаюсь с моста на площадь, чтобы лучше их рассмотреть. Там царит великое возбуждение, и это ясно уже по тому, что меня замечают лишь несколько вельможных стариков и их украшенные бородавками жены, которые никак не решат, поглазеть ли на меня или содрогнуться от гадливости. Я не единственный карлик в городе (одного я видел в труппе акробатов, изредка дающих представления на площади), но выгляжу я достаточно непривычно, и меня разглядывают; потому-то лучше, чтобы нас не видели вместе — во всяком случае, до тех пор, пока мы снова не наладим дело. Тогда уже мое диковинное уродство станет частью привлекательности госпожи.

Я сосредоточиваюсь на тех женщинах в толпе, которых уже встречал здесь раньше. На темноволосой красавице с трескучим веером в ядовито-желтых юбках и на второй — бледной и гибкой, с кожей как у мраморной Мадонны, и с чем-то вроде сетки со звездочками на завитых волосах. Их имена я уже разузнал. В отношении остальных я разузнал еще не все. Не будь я таким уродливым коротышкой, можно было бы разыграть кандидата в их спутники, примешавшись к толпе прочих поклонников. Но их игра происходит слишком высоко и быстро для меня — взгляды и улыбки так и летают, пока женщины делят свое внимание между уже обращенными и теми, кто еще только искушаем.

Так привлеченные сходятся с привлекающими, и торговля начата.

Я уже собираюсь возвращаться к госпоже, как вдруг что-то привлекает мое внимание. Возможно, это его манера держать руку — ведь, по слухам, после нападения правая рука у него так и осталась изувеченной. Он стоит позади двух других мужчин, и их грузные тела заслоняют мне вид. На мгновенье он приближается к женщине в желтом. А потом снова исчезает. У него борода, и его лицо видно мне лишь в полупрофиль, поэтому я все еще не уверен. Последнее, что я о нем слышал, это что он бежал из Рима в безопасную Мантую, к покровителю, чье острословие грубостью было под стать его собственному. Наверняка Венеция показалась бы ему чересчур строгой. Однако обычно я чую правду скорее нутром, чем мозгами. Вот так и теперь. Он стоит ко мне спиной, и я наблюдаю, как он и еще один мужчина направляются к женщине со звездочками в волосах.

Разумеется. Она ему понравится. Она напомнит ему другую, и в книге куртизанок, скорее всего, появится какой-нибудь отзыв о ее остроумии и мастерстве.

Я возвращаюсь на мост, но моей госпоже, у которой ястребиное зрение, загораживает обзор постамент конной статуи.

Напоследок я еще раз оглядываю площадь, но его уже нигде не видно.

Быть не может, что это он. Нет, судьба не обойдется с нами так жестоко.

6

Только без лести, ладно, Бучино? Сейчас не время. Мы сидим с ней рядышком у широкого волнолома. Воды лагуны кажутся плоскими, будто поверхность стола. Когда толпа рассеялась, мы перешли горбатый мостик возле скуолы Сан-Марко, а затем повернули на север вдоль канала, который идет от Большого канала к морскому побережью, и дошли до самого края северного острова. Небо уже расчистилось, и хотя из-за холода здесь долго не высидеть, воздух свеж, а даль прозрачна — нам виден остров Сан-Микеле и даже далекий Мурано, где сотни стеклодувных мастерских испускают в бледную высь тонкие столбики дыма.

— Итак. Начнем с той вертихвостки в желтом, которой не сиделось спокойно даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно хочет прославиться.

— Ее зовут Тереза Сальвангола. Да, ты права — это известность придает ей нахальства. У нее свой дом возле скуолы Сан-Рокко…

— И список клиентов величиной с ее сиськи, не меньше. Так? Кто ее содержит?

— Один торговец шелком и еще некто из Совета сорока. Но она принимает и других мужчин. Недавно у нее завязалась интрижка с молодым холостяком из семейства Корнер…

— Которому она строила глазки, когда выносили гостию. Могла бы не утруждаться: он и так уже на крючке. Она красива, хотя вся эта штукатурка на лице—верный признак, что годы уже дают о себе знать. Ну хорошо, теперь перейдем к следующей. Та, что совсем юная, в темно-пурпурном шелковом лифе с алыми кружевами. Такая нежная, с лицом как у Рафаэлевой Мадонны.

— Молва утверждает, что она не из Венеции. Про нее почти ничего не удалось разузнать. Она новенькая.

— Да, и совсем свеженькая. Похоже, ей все происходящее кажется забавным, словно она сама не верит собственной удаче. А рядом с ней не мамаша сидела? А, не все ли равно! Предположим, что мамаша. Не может же она, такая юная, совсем одна работать… Да и когда они выходили, мне показалось, что у них рты похожие. Да ты ее хоть заметил? О, какая перчинка в этой невинности! Где мед, там и пчелы — ззз, ззз… Ну, кто там еще? Одну на площади я так и не разглядела — статуя мешала. Светлые завитушки на голове, а плечи — как подушки.

— Джулия Ломбардино, — подсказал я и снова мысленно увидел в толпе его бороду и прихрамывающую походку.

Она выждала.

— Ну? Ее имя я и сама могла бы разузнать. Бучино, тебе пока нечем похвалиться. Что дальше?

Нет, не сейчас. Нет смысла говорить, раз я сам не уверен.

— Она урожденная венецианка. Умна, славится образованностью.

— И в спальне, и за ее стенами, надо полагать.

— Она пишет стихи.

— О Божи, избави нас от куртизанок-поэтесс! Они еще скучнее, чем их клиенты. Ну, судя по тому, какая стая к ней слетелась, она льстит так же ловко, как и рифмует. Был там еще кто-нибудь, о ком мне следует знать?

Поскольку я не уверен, что это был он, я молчу.

— Нет, сегодня — никого. Правда, есть другие, но те появляются в разных приходах.

— Ну, расскажи мне тогда про них.

Я принимаюсь рассказывать. Она слушает меня внимательно, только изредка вставляет вопросы. Когда я умолкаю, она встряхивает головой.

— Если все они пользуются успехом, то я, пожалуй, не ожидала, что их тут так много. Даже в Риме было меньше.

Я пожимаю плечами.

— Это примета времени. Когда мы только приехали, нищих тоже было больше. Война порождает хаос.

Она дотрагивается пальцем до лба. Шрама теперь почти не видно, но она, похоже, все еще ощущает его.

— Есть ли новости, Бучино? Ты знаешь, что там сейчас творится?

Мы с ней не говорим о прошлом. Нам лучше смотреть вперед, а не оглядываться назад. Поэтому мне приходится хорошенько задуматься, прежде чем раскрыть рот: трудно сразу решить, о чем рассказать, а о чем умолчать.

— Папа бежал в Орвьето и сейчас пытается собрать деньги на выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на ослах, будто первые христиане. В Риме все еще хозяйничают солдаты, а от загрязненной воды и тухлого мяса уже началась чума и холера.

— А что слышно о наших? Что с Адрианой, Бальдассаре?

Я качаю головой.

— Если бы ты знал, ты бы мне сказал, правда? — спрашивает госпожа и не дает мне отвести глаза.

Я вздыхаю.

— Я бы тебе сказал.

Но я не рассказываю ей, что слышал о ямах, вырытых за городскими стенами, куда ежедневно сбрасывают сотню трупов и поливают негашеной известью: ни имени, ни могильного камня.

— А есть ли какие известия о других? Удалось ли бежать Джанбаттисте Розе?

— Не знаю. Кажется, Пармиджанино спасся, и Августо Вальдо тоже, хотя его библиотека погибла. Немцы топили печи его книгами.

— О Боже! А что сталось с Асканио?

Я снова мысленно вижу его — как он кидается в гущу кровопролития, обронив свою изящную книжицу.

— Про него ничего не слышно.

— А про его учителя, Маркантонио?

Я качаю головой.

— Значит, его нет в живых. Если бы он уцелел, обязательно добрался бы до Венеции. Здесь лучшие в мире печатные станки. — Она замолкает. — А наш кардинал? Он тоже погиб, — говорит она, и это уже не вопрос, а утверждение. Я ничего не отвечаю. — Знаешь, Бучино, я иногда вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся с городских стен… Знай мы, как все дальше обернется, быть может, мы бы сразу сдались?

— Нет, — говорю я невозмутимо. — Если бы даже мы все знали заранее, мы бы поступили точно так же.

— Ах, Бучино! Ты иногда рассуждаешь, как моя мать!» Сожаление, Фьямметта, — это роскошь, которую может позволить себе только богачка. Время идет быстро, и ты должна бежать вместе с ним вперед, а не возвращаться назад. Всегда помни: каждый новый мужчина будет богаче прежнего». — Она трясет головой. — Ты только подумай, Бучино! Некоторые матери учат своих детей читать молитвы и перебирать четки, а я ко времени первой исповеди уже знала такие вещи, о которых не осмелилась бы заикнуться своему священнику. Ха! Да, хорошо все-таки, что она нас сейчас не видит.

Позади нас лодки со стуком ударяются об каменный причал. Солнце стоит высоко, но ветер пронизывает насквозь. Я чувствую, как он свистит в ушах, и поднимаю плечи, чтобы заслонить их хоть немного. В юности я иногда страдал от болей, которые змеей проникали в мою голову, и теперь я боюсь, как бы зимой эти боли не возобновились. В Риме, бывало, рассказывали ужасы про северные края: как у людей иногда замерзают пальцы по ночам и утром их едва удается согреть и оживить. Но моя госпожа окрепла уже настолько, что не даст холоду победить себя.