Восемь ударов стенных часов - Морис Леблан

Ренин понял, что противник его легко сдается. Он так упорно боролся в течение нескольких месяцев и так, видимо, устал, что неспособен был защищаться. Особенно теперь, когда проникли в его ужасную домашнюю обстановку.

Ренин с места повел атаку:

— Уже два раза после вашей размолвки Женевьева Эймар покушалась на самоубийство. Я приехал вас спросить, будет ли ее неизбежная смерть в ближайшем будущем развязкой вашей любви?

Жан-Луи упал на стул и закрыл лицо руками.

— О, — воскликнул он, — она хотела покончить с собой… О, возможно ли это!..

Ренин не дал ему вздохнуть. Ударив его слегка по плечу, он проговорил:

— Верьте, что в ваших же интересах довериться нам. Мы друзья Женевьевы Эймар. Мы обещали ей нашу помощь. Откройте нам всю правду…

Молодой человек поднял голову.

— Вы же сами видите, — сказал он с угнетенным видом, — вы же слышали! Вы уже догадываетесь о том, как я живу. Что же мне еще сказать, чтобы вы мою тайну могли сообщить Женевьеве?.. Ведь жестоко и смешно объяснять ей, почему я не мог к ней вернуться, почему я не имею права это сделать.

Ренин взглянул на Гортензию. Через двадцать четыре часа после признания отца Женевьевы он получил также признание Жана-Луи.

Жан-Луи подал стул Гортензии. Все сели, и молодой человек, точно чувствуя потребность высказаться, стал рассказывать:

— Не удивляйтесь, если свою историю я вам передал в несколько юмористическом виде. Она, право, настолько смешна, что заставит вас смеяться. Часто судьба устраивает нам в жизни совершенно невероятные штуки, точно эти шутки изобрел мозг сумасшедшего или пьяного. Судите сами.

Двадцать семь лет назад эта усадьба, дом которой состоял из одной центральной части, принадлежала старому врачу, который, чтобы увеличить свои скромные доходы, пускал двух-трех жильцов. Случилось так, что одно лето здесь провела госпожа д'Ормиваль, а госпожа Вобуа — следующее. Эти особы одна другую не знали. Одна из них была замужем за капитаном дальнего плавания, а другая за коммерсантом. Мужья их умерли почти одновременно, и обе женщины оказались в интересном положении, как говорят. Обе они написали доктору, что для родов приедут к нему.

Доктор согласился. Приехали они осенью почти одновременно. Им отвели две комнатки, расположенные за этой гостиной. Доктор пригласил сестру милосердия, которая ночевала здесь же. Все шло отлично. Дамы шили белье, и между ними царило полное согласие. Так как обе хотели иметь непременно сына, то заранее выбрали ему имя: Жан и Луи.

Раз доктор отлучился к больному со своим лакеем, объявив, что вернется только на следующий день.

Горничная в отсутствие хозяина улизнула к своему возлюбленному. Тут произошел ряд дьявольских случайностей.

Около двенадцати часов ночи госпожа д'Ормиваль почувствовала первые приступы родовых болей. Сестра милосердия, мадемуазель Бусиньоль, не растерялась. Но через час начались страдания госпожи Вобуа. Тут-то и произошла трагикомедия. Сестра металась между двумя пациентками, которые стонали и кричали, открывала окно и звала доктора, а временами бросалась на колени и молилась.

Первой разрешилась от бремени госпожа Вобуа. Она родила мальчика, которого мадемуазель Бусиньоль поспешно перенесла в гостиную, обмыла и положила в предназначенную ему колыбельку.

Но в это время стала кричать госпожа д'Ормиваль. Сестра милосердия поспешила к ней, а новорожденный, мать которого потеряла сознание, в это время задал свой концерт.

Примите еще во внимание общий беспорядок, единственную лампу догорающим керосином, свечи, не желающие гореть, яростные порывы ветра… одним словом, мадемуазель Бусиньоль с ума сходила от страха. Наконец, около пяти часов она принесла сюда мальчика госпожи д'Ормиваль. Она занялась новорожденным, уложила его и поспешила к госпоже Вобуа, требовавшей ее помощи. А госпожа д'Ормиваль, в свою очередь, потеряла сознание.

Когда же, наконец, мадемуазель Бусиньоль, шатаясь от усталости, вернулась к новорожденным, она с ужасом заметила, что завернула их в одинаковое белье, надела им одинаковые чулочки и положила обоих рядом в одну и ту же колыбельку. Таким образом, нельзя было определить, который Луи д'Ормиваль и который Жан Вобуа.

Кроме того, оказалось, что один из них уже не дышал и начинал холодеть. Он умер. Кто он был? Как звали того, который остался в живых?

Через три часа вернулся доктор. Он застал обеих матерей в полном отчаянии. Сестра милосердия просила у них прощения и протягивала им меня. Они меня целовали, а потом отталкивали. Ведь неизвестно было, кто я такой, чье имя ношу. Никаких указаний, никаких признаков.

Доктор умолял обеих женщин принести себя в жертву, то есть одной из них отречься от меня. Ни одна из них на это не согласилась.

— Почему Жан Вобуа, если это д'Ормиваль? — протестовала одна.

— Почему Луи д'Ормиваль, если это Жан Вобуа? — возражала другая.

Объявили в конце концов, что зовусь я Жан-Луи, а мать и отец мои неизвестны.

Князь Ренин все это слушал молча. Но Гортензия, по мере того как рассказ приближался к развязке, с большим трудом удерживалась от припадка смеха. Молодой человек это заметил.

— Простите, — пробормотала она, — это нервное!

Он ответил тихо, без горечи:

— Не извиняйтесь. Я вас предупредил, что моя история какой-то злой фарс. Да, все это кажется бесконечно смешным, но в действительности это не было смешно. Внешне история эта смешна, а по сути она ужасна. Станьте в положение обеих матерей. Они полюбили мальчика, болезненно и страстно, но безумно ревновали его одна к другой. И обе женщины начали смертельно ненавидеть одна другую. Им пришлось жить вместе, так как ни одна не была в силах расстаться с мальчиком, но жили они с тех пор как самые заклятые враги.

Я вырос среди этих человеконенавистнических чувств. Если мое сердце меня направляло к одной, другая начинала меня за это преследовать. В этом доме, который они купили у покойного доктора и к которому пристроили два флигеля, я был невольным палачом и вместе с тем жертвой. Ужасное детство, кошмарная юность! Вероятно, редко кто так страдал, как я.

— Надо было их покинуть! — воскликнула Гортензия, которая больше не смеялась.

— Свою мать не бросают, — ответил он, — а одна из этих женщин моя мать. И мать не может покинуть своего сына. Каждая думает, что именно она моя мать. Мы живем точно каторжники, прикованные к одной тачке. Мы оскорбляем друг друга, упрекаем, вечно спорим!.. Ад, а не жизнь! И как убежать?.. Я несколько раз пробовал… Напрасно! Еще этим летом, когда я полюбил Женевьеву, я хотел сбросить с себя цепи… Я попытался убедить обеих женщин, но не тут-то было. Они возмутились, взбунтовались против посторонней женщины, которую я собирался ввести в наш семейный круг… Мне пришлось уступить. Что делала бы здесь Женевьева между госпожой д'Ормиваль и госпожой Вобуа? Имел ли я право принести ее в жертву?

Жан-Луи, произнося последние слова, воодушевился. Он произнес их твердым голосом, как бы желая, чтобы поняли, что он подчиняется своей совести и долгу. В сущности же, Ренин и Гортензия поняли, что он просто слабовольный человек, не способный бороться с создавшимся нелепым положением вещей. Он нес свой крест с самого детства, не имея силы сбросить свое бремя. И вместе с тем он стыдился все правдиво рассказать Женевьеве.

Он сел перед письменным столом и набросал письмо, которое протянул Ренину.

— Пожалуйста, передайте это письмо мадемуазель Эймар и скажите ей, что я умоляю ее простить меня.

Ренин не шевельнулся. Когда же молодой человек повторил свою просьбу, он взял письмо и разорвал его.

— Что это значит? — спросил Жан-Луи.

— Это значит, что ваше поручение я на себя не беру.

— Но почему?

— Потому, что вы поедете с нами.

— Я?

— Именно. Завтра же вы будете просить руки мадемуазель Эймар.

Молодой человек с некоторым презрением взглянул на Ренина. На лице его как бы отразилась мысль: «Вот человек, который ровно ничего не понял из всего того, что я ему рассказал».

Гортензия подошла к Ренину:

— Скажите ему, что Женевьева покушалась на самоубийство. Она непременно лишит себя жизни.

— Это бесполезно. Все произойдет так, как я говорю. Мы поедем все трое через час или два, а завтра же будет сделано предложение.

Молодой человек пожал плечами и засмеялся.

— Вы говорите с большой самоуверенностью!

— У меня есть основания для этого.

— Какие основания?

— Я вам сообщу одно из них, если вы согласитесь помочь мне разъяснить это дело.

— Какой смысл? С какой целью? — возразил Жан-Луи.

— С целью установить, что рассказанная вами история не вполне соответствует истине.

Жан-Луи возмутился:

— Верьте, что я не сказал ни одного слова неправды.

— Я плохо выразился, — очень мягко заметил Ренин, — вы, конечно, сообщили то, что считали правдой. Но, видите ли, правда не там, не то, что вы предполагаете.