Рассвет в декабре - Федор Кнорре

Они возвращались домой, когда среди деревьев уже наливалась синевой вечерняя предсумеречная дымка. После пения, в этом гаснущем свете было так мирно и хорошо, и вдруг все опрокинулось.

— Знаете, один человек постоянно уверяет меня, что глаза у меня цвета пармской фиалки… Гм?.. По-моему, чепуха, ничего подобного… может, так… чуточку иногда, немножко, просто отсвечивает, не знаю…

Какой-то едкой кислотой, от которой выцветают все краски, плеснуло, обожгло в нем все внутри — он вдруг опять разом с отвращением точно в зеркале увидел себя во всем убожестве подросткового горохового пальто с короткими рукавами. Окунулся с головой в сознание ничтожества своего в жизни, ничтожества самой ненависти своей ко всем этим… Вронским и особенно к этому пошляку, который смеет подробно рассматривать и смаковать свои гнусные комплименты Леле… Леле, которой сам Алешка в глаза-то еще до сих пор как следует не посмел заглянуть…

Деревянно шагая, он продолжал идти рядом с ней, как шел, воткнув глаза в землю, оглохнув, с одной мыслью — уйти, не позволив больше над собой потешаться. Ведь это она нарочно ему сказала — показать, как он смешон по сравнению с тем… пармским наглецом.

Все кончено, кончено, кончено…

Еле расслышал, что она какого-то Боттичелли спрашивает.

— …вот как на картинах Боттичелли… Вы знаете? Боттичеллевские девушки? Какие у них глаза? Вам нравится Боттичелли?

— Нет, — сказал он грубо. — Совсем не нравятся. И не знаю. Дуры какие-то. Ни капельки не интересно. И вообще мне на них…

С неожиданным интересом она взглянула на него раз, другой.

Скорее бы довести ее до дому, попрощаться и уйти, не оглянувшись, — думал Алеша. Дотерпеть еще немножко… Ох, вон уже виднеется Петровский дуб, но как еще далеко, целых три минуты еще идти и терпеть, терпеть, главное — не показывая виду.

И тут, опять поглядев на него, она с каким-то непонятным удовольствием тихонько хмыкнула. Вслух, но как бы для себя.

Он еле слышал, еле понимал, что она говорила. Где-то на полуфразе, чтобы не показать виду, сипло выдавил ради приличия:

— Это кто?.. Кому это?.. Это когда?..

— Вы что, оказывается, не слышите? Я говорю: вечно он что-нибудь! Выхожу утром к чаю в столовую, он посмотрит вот так и скажем: гм, вот оно что, мадемуазель? Опять, значит, мы с самого утра решили надеть эти свои глазенки цвета пармской фиалки!

— Какой чай… это кто фиалки?.. — отупело опять допытывается Алеша.

— Господи, да он оглох совсем! Ну папа, говорит папа мой, папа! Вы проснулись?

Он оживал понемногу, начиная слышать и понимать. С сиповатой идиотской нежностью, точно своего какого-то дорогого потерянного папу вдруг нашел, опять повторил:

— Папа?..

Она ничего не отвечала, все прекрасно видела, все поняла, а он все еще не мог остановиться:

— Это папа?.. Ваш?.. Да?..

Готовясь уйти, держась за острие чугунного копьеца низкой ограды, она обернулась на прощанье, неожиданно холодно и свысока:

— Если я вас правильно поняла, вы, кажется, даже не знаете Боттичелли? Как же так? Мне это странно. Он же все-таки гений Возрождения. Постарайтесь хоть немножко… разузнать… Обещаете?.. А потом расскажете про этих его девушек, а то они мне ужас до чего надоели. Вечно про них болтают, а я понятия не имею, в чем там дело и с чем его едят, этого Боттичелли.

Смеясь, она оглянулась, прежде чем исчезнуть за утлом особняка, ушла, но странным образом ничего не исчезло.

Они все шли рядом по зеленому лугу с черными дубами, и солнечный ветер с моря все дул им в лицо и оглушительно шумел в ушах…

Голос дочери что-то настойчиво, негромко повторял, и он наконец прислушался, поневоле. Он открыл глаза… нет, они у него и так были открыты, но он ничего не видел.

А вот теперь посмотрел, увидел лицо Нины, близко склоненное над его лицом, и понял, что это уже совсем другой день.

— Ты что-то спрашивала?

— Я тебя уже целый час спрашиваю. Все пробую спрашивать, а ты где-то гуляешь, а?

— Гуляю? — он очень удивился.

— Сегодня нет, а прошлый раз было. Неужели ты сам не помнишь?

— Да, помню.

— Леля… — внятно и тихо сказала Нина. — Ле-ля!..

— А ты откуда знаешь?

— Подслушала, уж я научилась как: тихонько спросить, ты начинаешь кое-что отвечать. А вот сейчас, я думала, ты во сне сказал: странный народ мы… подростки. Ты же, папа, у нас все ж таки не подросток? А?

Покровительственная насмешливость, с какой образумливают детей, была в ее голосе. Но она была встревожена и совершенно непривычно заинтересована. Он до того отвык от того, что хоть кто-нибудь разговаривал с ним заинтересованно, что растерялся. Не хватало еще, чтоб его за слабоумного сочли…

Нина, глядя ему в глаза, вдруг поняла и торопливо поправилась:

— Поняла, поняла, ты просто думал. Ты был когда-то подростком. И вот думал, до чего они странный народ?

— Да, чудаки, — согласился он. Ему так легко было говорить, будто он только думал, а слова выговаривал за него кто-то другой. — Чудаки со всей своей мучительной застенчивостью и воспаленным самолюбием… с вечным страхом показаться смешными… они все же с пугливой надеждой тянутся в неизвестность с протянутыми руками, вечно готовые встретить, кончиками пальцев, удар электрического тока. Ну разве не смешно на них глядеть со стороны?

— Мне что-то не смешно, но это все так… общие рассуждения, ты раньше как-то поинтереснее рассказывал… Хоть связное что-то… Довольно несчастный ты был человек.

— Да нет, просто смешно. Как же не смешно… Вот, смотри…

Он с усмешкой, легко, даже с некоторым юморком, только очень тихо начинает рассказывать про то, как однажды почти непостижимым образом этот забавный подросток Алеша оказался обладателем большой хрустящей царской двадцатипятирублевки с портретом Александра III. Ходили они в те дни наравне с маленькими двадцатирублевыми квадратиками «керенок». Купить что-нибудь путное на них было почти невозможно. Он шел с Невского к остановке, откуда трамваи ходили на Петроградскую сторону. Он с Лелей впервые сговорился пойти в кино, конечно на дневной сеанс.

На углу около «Европейской» гостиницы какой-то одутловатый оборванец пропитым сипатым голосом назойливо предлагал прохожим большой букет нежно-алых роз.

Никто их не покупал — не то время было, чтоб розы покупать. Увидав в руках у Алеши нерешительно вытащенную двадцатипятирублевку, он не то что отдал, а прямо всучил, воткнул ему в руки весь букет и тотчас ушмыгнул.

Едва оказавшись с букетом в руках, Алеша мгновенно почувствовал себя одним-единственным выдающимся идиотом и посмешищем среди обыкновенных людей на площади у трамвайной остановки. Чем-то вроде «жениха» Макса Линдера в комической кинокартине, когда тот с букетом, в щегольском цилиндре, церемонно поддерживая под руку, ведет барышню, не замечая, что брюки у него медленно сползают, готовые упасть на землю, и зрители в зале подыхают от хохота.

На быстром ходу вскочил на площадку трамвая, затиснулся в самый угол, небрежно придерживая букет, как будто тот был не его, а чей-то чужой. Он пробовал слегка иронически усмехаться, пренебрежительно отворачиваясь от букета. Потом попытался держать его просто как веник, вниз головками цветов, но букет мешался под ногами пассажиров, с роз начали сыпаться лепестки. Стискивая зубы от досады, Алеша убедился, что букет можно держать только как букет, именно единственным идиотским, «жениховским», «кавалерским» образом.

Насколько лучше чувствовал бы он себя тут, на площадке трамвая, с обыкновенным помойным ведром в руках. Пускай из него высовывались бы арбузные корки и селедочные морды!

Он делал каменное лицо, игнорируя любопытную толпу, но щеки у него пылали от стыда. Он совсем измучился к тому времени, когда трамвай дотащился наконец до его остановки.

Леля слегка изумилась, но приняла букет. Они сели рядом в зале. В ожидании, пока погасят свет, она, откинувшись на спинку кресла, подобрав коленки, уперлась глянцевитыми носочками шнурованных ботинок в рейку кресел переднего ряда, и он, забывшись, чуть было не сделал того же. Едва успел вовремя спохватиться и подобрать ноги в брезентовых уродах поглубже под сиденье.

Окаянный букет благоухал так, что соседи оглядывались.

Наконец погасили свет.

Волшебно-голубой, стрекочущий луч возник над головами. Осветился экран. Заиграл рояль…

— Рояль?.. Ах да, немое кино! Ну-ка, тихонько только, не пролей. Выпей еще!..

Он почувствовал, как толстый выгнутый край рюмки потихоньку толкается ему в губы. Послушно проглотил знакомое лекарство. Во рту сделалось прохладно. Минуту они помолчали.

— Понимаешь, просто пора было принимать: пришлось тебя прервать.

— Вот привычка сделалась. Все что-нибудь вслух бормотать.

— Это же хорошо. Значит, боль прошла.