Культура шрамов - Тони Дэвидсон

«И какой в этом толк?» — недоумевал я.

«Нет», — сказал Джейк отцу, когда тот велел ему умыться. «Нет», — повторил он и, зачерпнув горсть земли, размазал ее по лицу. Отец, поплевав на руки, растер слюну по щекам Джейка, превратив землю в грязь, а ярость моего брата — в слезы. Джейк отчаянно сопротивлялся, но отец был сильнее и, как всегда, взял верх — вскоре, уже укрощенный, Джейк стоял, руки по швам, глядя прямо перед собой. Я посмотрел на свои черные брюки, белую рубашку, черный галстук. Посмотрел на отца, снова плюющего на руки, только на этот раз для того, чтобы отчистить их. Взяв небольшой комочек земли, я провел им по рубашке и по галстуку, прочертив темные полосы. Отец не видел. А Джейк видел и улыбнулся. Солидарность, подумал я.

«Слишком поздно», — сказал Джейк.

«Заходи», — произнес незнакомый голос, но стоило мне войти, как я тут же оказался припечатанным к полу. Отец был где-то рядом. Не знаю почему, но я не сомневался, что темно только здесь, а там, за окнами, сияет солнце и в разгаре день. Одна только мысль билась у меня в голове: не надо было отдергивать занавеску, не надо было… Я попытался вырваться, но почувствовал, что захват стал еще сильнее.

«Не дергайся», — сурово сказал незнакомец и сжал меня так, что аж впился в кожу ногтями.

«Снимай пижаму», — велел мне отец, по-прежнему стоявший чуть в стороне.

«Снимай пижаму», — прошептал чужак, наклонившись к моему уху. Я ощутил брызги слюны на шее. Ненавижу это, доктор, ненавижу-ненавижу-ненавижу. Чья-то вонючая слюна на моей шее. Ужасно. И запах ужасный. Хотя, наверное, не всегда. От мамы, например, так не пахло. К тому же она целовала нас сухими губами, никакой слюны. А незнакомец, пока стаскивал с меня пижамную курточку, умудрился обслюнявить мне и лицо, и шею, и грудь.

«Нет», — пытался протестовать я.

«Делай, что тебе велено», — снова вмешался отец. Он выступил из темноты под свет масляной лампы. Голый. Как тот мужик в бассейне.

Джейк тогда еще спросил: «А у тебя большой?» И показал мне свой.

Но тогда было слишком темно, чтобы что-то увидеть. И я разглядел только темную тень. Теперь же я стоял на коленях между чужаком и отцом. И все видел.

«Брюки тоже снимай».

«Нет», — сказал я.

«Делай, что говорят», — незнакомец был неумолим.

«Что с тобой, что случилось?» — спрашивал я Джейка, когда он разбудил меня однажды ночью. Его трясло, как в лихорадке, зубы отбивали дробь, глаза потухли.

«Не могу, не скажу», — прошептал он и, забравшись под одеяло, вжался в стену.

«Где ты был?» Он молчал. Я обнял его, стал целовать, успокаивать, а потом втиснулся между ним и стеной и оказался к нему лицом, глаза в глаза… Его взгляд испугал меня до полусмерти — безжизненный, пустой, беспросветный.

«Где ты был?»

«Я… — шепот Джейка отдавался болью у меня в голове, — я был… там…» Бедный Джейк. Не могу передать, доктор, до чего это тяжело — видеть старшего брата таким жалким, таким сломленным, содрогающимся в конвульсиях под аккомпанемент скрипящей в такт кровати.

«А… понятно», — сказал я.

Но ничего не понимал.

«Иди сюда, ко мне. Быстрее, быстрее», — она говорила приглушенным голосом, чтобы не услышал мой отец. Я подошел к ее комнате, и она, обняв за плечи, мягко втянула меня внутрь.

«Где папа?» — спросил я. Она закрыла мне рот рукой и прикоснулась губами к моему лбу.

«Ш-ш-ш. Мне надо тебе что-то сказать», — прошептала она еле слышно.

Словно была далеко-далеко.

«Мне надо тебе что-то сказать», — повторил я ее слова, расталкивая Джейка. Он спал, свернувшись калачиком под одеялом, бесчувственный как скала. Он всегда так спал, если удавалось заснуть. А удавалось редко, да и то с трудом. Но зато, когда сон все же приходил к нему, он спал как бревно, словно его выключили из розетки. Я же не находил себе места от вопросов, на которые Джейк уже знал ответ. Знал с того дня, когда умер для этого мира. Когда мир умер для него.

«Проснись, Джейк, проснись».

«Что… что…» — промычал он в подушку. Его глаза, глубокие, пронзительные и бездонные, вобравшие все, что они видели, и даже то, чего не видели, были по-прежнему закрыты.

«Джейк, ты должен проснуться, должен». Он повернулся на спину, стянул простыню с лица и сощурился на мою тень, нависавшую над ним.

«Мне надо тебе что-то сказать».

Джейк отправился вслед за мной в святилище нашей матери, прыгнул на кровать и затеял возню с маминой одеждой, подбрасывая шарфики и джемперы в воздух. Он выглядел таким счастливым. И заражал нас своим счастьем. И маму, и меня. Мы даже замерли на миг, наблюдая за ним, чтобы впитать этот момент, прежде чем он уйдет. Хрупкий мимолетный момент счастья, преходящий, как и все в этой жизни. Хотя именно из таких моментов, доктор, жизнь и складывается. Шарфики и джемперы дождем падали Джейку на голову, а он, как заправский жонглер, радостно ловил их. Я смеялся, глядя на него, и мама тоже, только она смеялась как-то странно — не на выдохе, а на вдохе. Никогда раньше не видел такого.

Она уложила меня на свою мягкую кровать рядом с буйным Джейком. Это была мамина комната, доктор, хотя она и делила ее с моим отцом. И все же это была мамина комната. Все здесь было либо ее, либо досталось ей от родителей. Живая дышащая история. Эти старые вещи с неповторимым запахом времени немного смущали и нервировали меня. Джейка — нет. Он был в своей стихии. Он прыгал на кровати, как на батуте, переполненный радостью, не омраченной присутствием отца. Я поймал Джейка за руки и попытался угомонить. Мама села на кровать и, как всегда, терпеливо ждала, пока он успокоится; я тянул его вниз, а она молча наблюдала за моими усилиями.

Джейк зажмурился в предвкушении: «Будет подарок?»

А дальше все как в тумане — видение тускнеет, мамин образ расплывается, исчезая. Она улыбнулась Джейку, потом закрыла лицо руками, и я сделал то же самое. Джейк наконец притих. Я взглянул на него, на маму, не понимая, что происходит. Джейк не видел моих недоуменных глаз, но почувствовал, что меня тревожит; это было наше последнее общение с мамой перед тем, как она лишилась жизни во время той злополучной загородной прогулки. Я не слышал, как открывалась входная дверь, но, когда она хлопнула, закрываясь, Джейк спрыгнул с кровати и спрятался за занавеской. И тут видение становится совсем призрачным, могу различить только, как мама напряглась, поправила волосы и устремила взгляд на дверь комнаты. На меня никто не смотрел. В один миг, доктор, затишье сменилось ураганом.

И этим ураганом был наш отец, ворвавшийся в комнату.

«Так, и что вы тут делаете вдвоем?»

Видение окончательно исчезло. Я даже не успел попрощаться с мамой.

Лента 2. Часть А

«Ты был там, да?»

Я не проронил ни слова. Я просто разбудил его, и он, встретившись со мной глазами, все понял. Он знал, что произошло, хоть я ничего ему не сказал. Да и как он мог не знать? Ведь он тоже там побывал. И у него так же тряслись руки и ноги, и он так же судорожно заикался, когда вернулся оттуда, пропахший чужими запахами.

«Зачем?» Он был сердит. Не на отца, а на меня, потому и не впадал в ярость, старался сдерживаться. Он не набросился на меня, но встряхнул; не ударил меня, но сжал мне руку, повторяя: «Я же предупреждал тебя, я же тебе говорил, говорил ведь?»

«Да, говорил», — отозвался я.

Он оттолкнул меня, повернулся ко мне спиной, и я, потеряв равновесие, с грохотом упал с кровати.

'Тихо там», — сказал отец.

«Хоть бы ты помер», — шепотом огрызнулся мой брат.

А я лежал на потертом ковре, изучая следы на коже, оставленные ногтями Джейка, когда он сжимал мою руку. В сравнении с ранами, полученными по ту сторону занавески, они были едва заметны.

Я подвел Джейка.

Отец вихрем влетел в комнату, подхватил нас обоих — одного левой рукой, другого правой — и понес к двери.

«Кто усидит дома в такую погоду», — сказал он. От нетерпения он даже притопывал, возбужденный, как бык, которому показали красную тряпку.

«Напяливайте на себя одежду, — велел он, — через пять минут мы выходим».

«Джейк, долго?»

«Чего долго?» — заорал Джейк. Что значит вспыльчивый характер — сразу кулаками махать. Не столько на меня, сколько на весь мир. «Сердитый молодой человек», сказали бы вы, но мне кажется, «сердитый юнец» звучит лучше. Запальчивость отрочества. Строптивость детства. Господи, доктор, если он заводился, с ним сладу не было. Мама знала это и предупреждала меня в тот наш последний день, в тот ее последний день, когда мы были за городом. Она шептала мне на ухо: «Он славный, чудесный мальчик, твой брат, всегда люби его, всегда уважай, прислушивайся к нему. Но он с норовом. С ужасными перепадами настроения. Как ваш отец, как любой отец, насколько я знаю».

«Долго тебя продержали там?» — снова спросил я.