Литература Древней Руси - Олег Творогов

Гипотезы Б. А. Рыбакова и Н. С. Демковой требуют еще внимательного, всестороннего анализа. Но заметим, что до них никто не предлагал датировки «Слова», основанной на совокупности данных — анализа образов в связи с конкретной политической ситуацией на Руси. Обычно датировка «Слова» временем до 1187 г. опиралась лишь на один факт: в памятнике упоминается как живой Ярослав Осмомысл (умерший в 1187 г.). Но обращение к Ярославу в «златом слове» возможно и после смерти князя: ведь в 1185 г., о котором повествуется в памятнике, он был жив и мог прийти на помощь своему зятю.

Неоднократно предпринимались попытки установить имя автора «Слова». Автор, бесспорно, был человеком с широким государственным кругозором, отлично ориентировавшийся как в русской истории, так и в политической обстановке своего времени, и при этом еще человеком большой книжной культуры и огромного таланта. Но нам неизвестно какое-либо конкретное лицо того времени, обладавшее всеми перечисленными качествами. Поэтому все предполагавшиеся ранее кандидатуры на роль автора «Слова» (Тимофей Рагуилович, Митуса, Рагуил Добрынич, Беловод Просович, сам Игорь и т. д.) не могли быть серьезно обсуждены хотя бы потому, что нам не известны ни взгляды этих людей, ни наличие у них литературных способностей. Более основательна гипотеза Б. А. Рыбакова, высказавшего осторожное предположение[67], что автором «Слова» мог быть летописец Петр Бориславич. Если атрибуция ряда летописных фрагментов Петру Бориславичу верна, то мы можем судить и о его политической программе, и об особенностях его языка и слога. И в том и в другом между летописцем и автором «Слова» Б. А. Рыбаков усматривает общность. Однако исследователь все же считает необходимым так резюмировать свои наблюдения: «Нельзя доказать непреложно, что «Слово о полку Игореве» и летопись «Мстиславова племени» (имеются в виду приписываемые Петру Бориславичу фрагменты Ипатьевской летописи. — О. Т.) действительно написаны одним человеком. Еще труднее подтвердить то, что этим лицом был именно киевский тысяцкий Петр Бориславич. Здесь мы, вероятно, навсегда останемся в области гипотез. Но поразительное сходство, переходящее порою в тождество, почти всех черт обоих произведений (с учетом жанрового различия) не позволяет полностью отбросить мысль об одном создателе этих двух одинаково гениальных творений».[68]

Жанр «Слова о полку Игореве». Весьма сложным оказывается и вопрос о жанровой принадлежности «Слова». Автор памятника не может нам помочь: он сам называет свое произведение то «слово» («Слово о пълку Игореве...»), то «песнь» («Начата же ся тъи песни по былинамь сего времени...», «Певше песнь старымъ княземъ...»), то «повесть» («Почнемъ же, братие, повесть сию...»). Не имеет «Слово» аналогий среди других памятников древнерусской литературы. Следовательно, это либо произведение исключительное в своем жанровом своеобразии, либо — представитель особого жанра, памятники которого до нас не дошли, так как жанр этот, сочетающий черты книжного «слова» и эпического произведения, не был традиционным. Быть может, произведения этого жанра, предназначенные в первую очередь для устного исполнения, вообще редко записывались.

Д. С. Лихачев пишет,[69] что появление таких памятников, «стоящих на грани литературы и фольклора» (а именно таким является «Слово»), могло быть вызвано следующим обстоятельством. В связи с происходящим ускоренными темпами образованием феодального государства «возникает новое историческое и патриотическое самосознание, которое требует особых жанровых форм своего выражения. Ни система фольклорных жанров, ни система византийско-славянских литературных жанров, перешедшая на Русь, не были приспособляемы для выражения новых тем. Первая в силу своей архаичности, вторая в силу своей преимущественной церковности». Это и явилось предпосылкой создания новых жанров — «жанров политической публицистики, жанров, воспевающих любовь к родной стране, жанров лиро-эпических». «Слово» сближается с памятниками западно-европейского раннефеодального эпоса, в частности с «Песнью о Роланде».

Это сопоставление было глубоко изучено А. Н. Робинсоном, поставившим задачу «найти и обосновать... место («Слова о полку Игореве». — О. Т.) в ряду эпических произведений западного и восточного феодального мира».[70]

Исследователь указывает, что при таких сопоставлениях необходимо учитывать, с одной стороны, «социально-историческую близость феодальных идеологий и культур», а с другой — народно-национальную оригинальность. А. Н. Робинсон демонстрирует, как общие для памятников средневекового героического эпоса мотивы (идея защиты родины, понятие рыцарской чести, этикет взаимоотношений сюзерена и вассала, образ тоскующей в разлуке жены или возлюбленной героя и т. д.) различно проявляются в разных культурах и разных памятниках. В «Слове», в частности, возможности типической идеализации героев оказались существенно ограниченными, потому что в основе сюжета лежало современное, а не находящееся в далеком прошлом событие, и автор обращался к своим слушателям «с песней-рассказом о них самих».

Особая жанровая природа «Слова» оказала большое влияние и на его поэтику: в «Слове» сочетаются принципы поэтики стиля монументального историзма (церемониальность в изображении героев, приемы, свойственные жанру торжественных слов) и поэтики фольклора (в изображении природы, в изображении чувств жены героя, в сочетании фольклорных жанров — «славы» и «плача»). Фольклорные элементы оказываются в «Слове» органически слитыми с элементами книжными.[71]

ПОВЕСТИ XIII-XV ВВ. О БОРЬБЕ С МОНГОЛО-ТАТАРСКИМ ИГОМ

В первой четверти XIII в. Русь постигла национальная трагедия — вторжение орд монголо-татар.[72] О нашествии кочевников, о разрушении городов, гибели или угоне в плен населения, а также о запустении Руси после нашествия врага, когда города лежали в развалинах, а «села... запустеша и ныне лесом зарастоша», рассказывают русские летописи, повести, жития, проповеди, а еще более убедительно и беспристрастно — данные, добытые археологами и историками материальной культуры. При раскопках удавалось иногда воссоздать до деталей страшные картины гибели русских городов, обнаруживая следы пожарищ, трупы мирных жителей, придавленных обгоревшими стропилами домов, или воинов со следами боевых ранений. Показательны археологические данные и о последствиях нашествия: культурный слой, расположенный выше слоя пожарища (свидетельства гибели города при осаде врагами), как правило, содержит значительно меньше остатков хозяйственного инвентаря, что говорит об упадке ремесел. В ряде случаев город вообще не возрождался после разрушения или достигал размеров домонгольского времени лишь несколько веков спустя.

Рати Батыя опустошили огромную территорию: во время его похода (1237-1241) были взяты, разрушены и сожжены Рязань, Коломна, Москва, Владимир, Суздаль, Юрьев-Польской, Ростов, Кострома, Ярославль, Переяславль-Залесский, Чернигов, Переяславль-Южный, Владимир-Волынский, Галич.

В 1240 г. войска Батыя подошли к стенам Киева и обступили город. По словам летописца, «не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его, и бе исполнена земля Русская ратных (вражеских воинов)... Постави же Баты порокы (тараны или баллисты) городу подъле врат Лядьскых... пороком же беспрестани бьющим день и нощь, выбиша стены и возидоша горожане на избитые стены, и ту беаше видети лом копейный и щет скепание (разсеченные щиты), стрелы омрачиша свет побеженым...» Сопротивление продолжалось и на стенах старого града, построенного еще при Владимире; здесь «бысть брань меж ими велика», констатирует летописец. Последние защитники города оборонялись в храме Богородицы Десятинной. Люди забрались даже на «комары» (своды) здания, и «от тягости повалишася с ними стены церковныя».

Через Галицко-Волынскую Русь монголы устремились в Венгрию. 11 апреля 1241 г. они разбили венгерского короля Белу IV и хорватского герцога Коломана на реке Шайо (приток Тиссы, в 160 км к востоку от Будапешта), а двумя днями раньше другие монгольские полки нанесли поражение под Лигницей (к западу от Вроцлава) объединенным силам чешских и польских князей. Кочевники дошли до Вены и побережья Адриатики. Однако ослабленные тяжелой борьбой с русскими и половцами, они не смогли осуществить свой замысел покорения Европы, и Батый вернулся на восток. Пройдя через южнорусские степи, монголы осели в Нижнем Поволжье. Столицей Батыя стал город Сарай-Бату (близ нынешней Астрахани). Русские «необозримые равнины, — писал А. С. Пушкин, — поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».[73]