На пути в Халеб - Дан Цалка

— Да он написал-то всего несколько строк, — оборвала его Кира.

— А может, даже иврит стал учить, Ходасевич в этом уверен. Разве он не писал о магических свойствах иврита? Откуда бы ему это знать, если он не учил его?

— Все это чушь, Шаул-л-ль! — сказала Кира, которая была уже навеселе.

— Однако, когда я был врачом в госпитале имени Святого Серафима, я познакомился там с артиллерийским офицером, который сказал мне, что видел рукопись Пушкина с еврейскими буквами.

— Пустая болтовня, — отмахнулась Кира.

На лице Димы отразилось изумление:

— Где ж это он видел такую рукопись?

— В Петербургском архиве.

— До чего ж вы ненавидите Модзилевича, — съязвила Кира Тамзина.

Лицо Черниховского выражало обиду.

— Артиллерийский офицер спросил архивариуса, откуда этот лист, а тот ответил, что получил его от секретаря гофмаршала Долгорукого. Он пришел в архив изрядно выпивши и в самом жалком виде. «Надеюсь, Валя не рассердится!» — сказал.

— Я ни разу не слыхал об этой рукописи, и мне трудно поверить, что все это правда, — заметил Дима.

— Я слышал о Левинтоне от его внука, разговаривал с тем офицером… да разве само стихотворение ничего не доказывает? — воскликнул Черниховский тихо, почти шепотом, а затем несколько возвысил голос, обводя взволнованным взглядом Киру и Диму:

В еврейской хижине лампадаВ одном углу бледна горит,Перед лампадою старикЧитает Библию. СедыеНа книгу падают власы.Над колыбелию пустойЕврейка плачет молодая.Сидит в другом углу, главойПоникнув, молодой еврей,Глубоко в думу погруженный.В печальной хижине старушкаГотовит позднюю трапезу.Старик, закрыв святую книгу,Застежки медные сомкнул.Старуха ставит бедный ужинНа стол и всю семью зовет.Никто нейдет, забыв о пище.Текут в безмолвии часы.Уснуло всё под сенью ночи.Еврейской хижины однойНе посетил отрадный сон.На колокольне городскойБьет полночь. — Вдруг рукой тяжелойСтучатся к ним. Семья вздрогнула.Младой еврей встает и дверьС недоуменьем отворяет —И входит незнакомый странник.В его руке дорожный посох.

— Почему вы перевели «еврей» словом «иври»? — спросила Кира.

— Это не я перевел, а Фришман[31]. А как, по-твоему, следовало перевести?

— Следовало бы вам, Шаул-л-ль, — сказала Кира, — поменьше верить, что если вы кого-то любите, то и он вас любит.

Черниховский неожиданно покраснел, а мгновение спустя покраснел еще сильнее. Он посмотрел на Диму.

— Только их мелкие писатели симпатизировали нам. Великие нас презирали или были полностью индифферентны, — сказал Дима. — И признайте, что все это стихотворение — сплошная банальщина.

— Только слова банальны! — воскликнул Черниховский. Он взглянул на раскрасневшееся лицо Киры Тамзиной, на свежие пятна соуса у нее на платье… Видно было, что, хотя Черниховский задет ее словами, именно недоверие Димы мучает его. Он посмотрел на ермолку, будто это она была виновна в Димином скепсисе. — Не веришь, — сказал он. — Что ж, расскажу тебе историю о Пушкине, которую ты не слыхал, которую никто не слыхал — ни Гершензон, ни Айхенвальд, ни Лернер, и ни один из ученых-неевреев. Знакомо ли тебе имя Яковлева?

— Заведующий типографией?

— Нет…

— Кто-то из семьи художника?

— Верно. Его младший брат. А известно ли тебе о его связи с Пушкиным?

— Товарищ по кутежам? Снежный буран? Ловелас из Перми?

— Ну так слушай. Однажды ночью в госпиталь имени св. Серафима Саровского привезли старика лет так восьмидесяти. Он перенес две или три вправленные грыжи да к тому же был болен тяжелым воспалением легких. Он был истощен, страдал от жара и галлюцинаций. В лазарете стояло несколько ящиков с ладанками, изображающими св. Серафима, — какой-то богатый купец из Минска пожертвовал их лазарету, когда началась война. Ладанки были маленькие, жестяные, в общем, грошовые. Одна сестра была настолько уверена, что старик кончается, что принесла ему ладанку, приблизила к его губам, а потом провертела ножом в жестяном кружочке две дырочки и повесила на шнурке ему на шею. Я привязался к старику и проводил с ним все свободное время. И надо же — случилось чудо! Он стал выздоравливать. Как-то заметил у меня под походной койкой кипу книг и спросил:

— Из читающих будете, доктор?

— Из читающих.

— Я вот тоже читаю, — сказал тот старик Яковлев, — только главное словами не расскажешь.

— Это вы о чем?

— Это я о взгляде. А вы что думаете?

— Мне-то откуда знать? Я врач, моя задача знать тело, а душу я оставляю на попечение религиозных служителей.

— Вы слушайте, доктор, а я вам расскажу свою историю, которую прежде никому не рассказывал, — сказал старец, глядя на висевшую у него на шее ладанку. — Верно, слыхали о средах у Иванова, в доме, что против Таврического сада, на седьмом этаже, который обычно называли «Башней»? Председательствовал там всегда Бердяев. Иванов его любил. Однажды наскучили Бердяеву бесконечные стихи, которые читали там поэты — каждый из них надеялся удостоиться своей порции воскурений с колеблемого треножника, — и сказал: «В начале прошлого столетия жили в России два необыкновенных человека: самый удивительный из всех русских гениев, Пушкин, и самый великий на Руси святой, Серафим Саровский. То были два отдельных мира. Они не знали друг друга, и ни намека на связь не было между ними, даже слышать друг о друге им не довелось. Их и сравнивать между собою невозможно, потому что нет им общего мерила. И вот я вас спрашиваю, не было ли б лучше, если бы одного из них не существовало? Чтобы вместо этих двоих было бы два Пушкина или два Серафима? Пушкин себя погубил, Серафим себя спас. Пушкин отдал душу творчеству, а Серафим спас свою душу великим духовным подвижничеством, которое сравнимо разве что с великими отшельниками на заре христианства. Что вы об этом думаете? Кто, по-вашему, дороже, хотя бы и на самую малость?» Бердяев, доктор, был там как Даниил во львином рву — среди всех символистов и декадентов… Слушаете вы меня, доктор?

— Я весь внимание, Анатолий Григорьевич, — отвечал я ему.

— А я сижу там и размышляю про себя: сказать или нет? Неверно это, что они при жизни не встречались. Мне об этом отец рассказывал. Но я боялся, что важные господа посмеются надо мной, провинциалом, и молчал. Мне хотелось передать им слова отца: есть одно небольшое обстоятельство, из-за которого Пушкин выходит предпочтительнее святого. Отец мой, как вы, возможно, слышали, был в молодости завзятым кутилой — лошади, карты, много пил, многих женщин любил, много наделал долгов и на многих дуэлях стрелялся. Однажды случилось ему оказаться в маленькой хижине в буран — одну из снежных бурь, которые так любы были нашим предкам, милее даже морского шторма или снеговых вершин. Я, понятное дело, хочу сказать, что любо было им рисовать их в своем воображении. Хижинка была донельзя убога, и еды не было в ней ни крошки. В углу какой-то сумасшедший татарин то и дело принимался истошно кричать, поодаль ютились молча два монаха, башкирский князь играл в карты с каким-то Чичиковым, у которого ворот рубашки весь намок от пота, а два молодца из свиты башкирского князя, казалось, готовы были перерезать этому Чичикову горло по первому знаку своего господина. Да в придачу метель — двадцать семь часов кряду.

Мой отец не знал, чем себя занять. Разве вступить в игру с азиатскими разбойниками? Внезапно от сильного пинка примерзшая дверь распахнулась, и в комнату ввалился человек, закутанный в кучу пальто и одеял, сжимая в рукавице кнут. Он быстро скинул свое облачение. Курчавые волосы, горящие глаза, густые бакенбарды…

— Александр Сергеевич! Какими судьбами? — воскликнул отец, узнав Пушкина.

— Уйди с дороги, Гриша, — сказал Пушкин и одним прыжком подскочил к башкирскому князю. — Негодяй, каналья, мошенник, подлец! Где она, моя несравненная? Где моя красавица? Моя сладчайшая Зюльнара? Что ты с ней сделал, Аскар Байбек? Что ты с ней сделал, шакал поганый? Если хоть один волос упал с ее головы, не уйти тебе отсюда живым. Отвечай немедленно: где Зюльнара?

— Здесь она! Здесь, Александр Сергеевич! — отвечал князь, приподымая расшитое покрывало, под которым спала, свернувшись клубком, как котенок, женщина.

— Давай, князь, выйдем и порешим дело разом. С тобой тут, я вижу, двое почтенных друзей, вот и я повстречал друга. Будешь ли моим секундантом, Гриша?

— Александр Сергеевич… Метель… И пистолета в руке не увидать… Как стреляться-то в эдакую метель?..

— Чушь! Mon parti est pris![32] — отрезал Пушкин. — Всякая погода хороша, чтоб родиться, и всякая погода хороша, чтоб умереть, особенно, когда речь идет о полевой мыши.