№44, Таинственный незнакомец - Марк Твен

Навсенаплюй заявил, что ничего лучше и не придумаешь, и расхваливал идею, словно в ней заключалась бог весть какая мудрость; а ведь он предложил ее сам, и она пришла бы на ум любому, включая кошку; другого сколько-нибудь разумного выхода просто не было.

Печатники связали мага клятвой, он дал ее не задумываясь и тем самым снова спас свою шкуру. А потом маг напустился на Сорок четвертого - корил его за неблагодарность и, постепенно распалившись, дал волю своему гневу ну и взбучил же он беднягу, ну и пропесочил! Никогда еще я не испытывал такой жалости к человеку, думаю, и другим было жаль парня, хотя они наверняка сказали бы: поделом ему, нечего с ним миндальничать, это послужит ему хорошим уроком на будущее. И, глядишь, спасет от большой беды. А под конец маг такое устроил, что я похолодел. Величественно, как и подобает магу, прошествовал через всю гостиную, дав понять - что-то сейчас произойдет! Остановился в дверях, обернулся к нам - все затаили дыхание, указал на Сорок четвертого длинным пальцем и произнес с расстановкой, чеканя каждое слово:

- Посмотрите на него - вот он сидит перед вами - и попомните мои слова, в них мой приговор. Я заколдовал его, если он вздумает помериться со мной силой и причинить вам вред, пусть только попробует. Даю торжественное обещание - в тот день, когда он добьется своего, я в этой самой гостиной наложу на него заклятие - сожгу на медленном огне, и он на ваших глазах обратится в пепел.

Маг удалился. Боже мой, какого страху он нагнал на печатников! Они побледнели и онемели от ужаса. Одно было приятно - все лица выражали сочувствие. Согласитесь, это в человеческой природе - жалеть врага, попавшего в большую беду, даже если гордость не позволяет вам подойти к нему при всем народе и открыто заявить о своих чувствах. Но мастер и Навсенаплюй подошли к Сорок четвертому, утешали его, молили поостеречься, бросить колдовство, не подвергать себя опасности; и даже Густав Фишер отважился, проходя мимо, кинуть ему доброе слово. Вскоре новость облетела весь замок, прибежали Маргет и Катрина; они умоляли Сорок четвертого о том же, и обе ударились в слезы; Сорок четвертый вдруг стал центром внимания, героем, и Эрнест Вассерман буквально лопался от зависти; по глазам было видно, как ему хотелось, чтоб и его приговорили жариться на медленном огне, коль за это причитается такая слава.

Катрина не раз перечила магу и, казалось, совсем не боялась его, но сейчас решалась судьба ее любимца, и вся ее храбрость пропала. Она отправилась к магу, и обитатели замка повалили за ней всей оравой; Катрина упала перед ним на колени и заклинала мага смилостивиться над ее мальчиком, отучить его от колдовства, быть ему заступником и хранителем, спасти от огня. Все были тронуты до слез. Все, кроме Сорок четвертого. На него снова нашла дурь, и он проявил ослиное упрямство. Дурь всегда находила на него в самое неподходящее время. Катрина забеспокоилась: она опасалась, что видимое безразличие ее любимца плохо подействует на мага, а потому сама сделала за Сорок четвертого все, что полагалось по этикету: выразила почтение, заверила, что он будет отныне вести себя хорошо, и поскорей выпроводила его из комнаты мага.

По-моему, никто не вызывает у людей такого жгучего интереса, как человек, обреченный на сожжение. Нам пришлось отвести Сорок четвертого к больной сестре мастера, чтобы она посмотрела на него, вообразила, как он будет выглядеть, обратившись в головешку, и содрогнулась. Больная не испытывала такого душевного подъема долгие годы, и он благотворно подействовал на ее почки, позвоночник, печень и прочие органы; привел в действие маховик - сердце и улучшил кровообращение; женщина призналась, что это зрелище принесло ей больше пользы, чем корзина лекарств, принятых за неделю. Она умоляла Сорок четвертого зайти к ней снова, и он обещал, что навестит ее, если сможет. А не сможет, так пришлет ей горстку своего пепла; в душе он был хороший парень, очень внимательный к другим.

Все жаждали наглядеться на Сорок четвертого, даже те, кто раньше не проявлял к нему никакого интереса - Сара, Байка, их подружки-служанки, а также Фриц, Якоб и другие слуги. Они заботливо опекали Сорок четвертого, проявляя к нему доброту и ласку, при всей своей бедности дарили ему разную мелочь, выражали сочувствие со слезами на глазах. Он же, неблагодарный, не пролил и слезинки. Когда на него находит дурь, из него и гидравлическим прессом не выжмешь влаги, чтобы замутить зеркальце.

Даже фрау Штейн и Мария преисполнились любопытства к Сорок четвертому смотрели на него во все глаза и спрашивали, как ему живется - при таких видах на будущее, разумеется; и говорили с ним ласковей, чем прежде, намного ласковей. Просто удивительно, какую славу вдруг снискал Сорок четвертый теперь, когда над ним нависла смертельная угроза, вздумай он сойти с правильного пути. Хоть я почти все время был с ним рядом, никто из печатников не бросил на меня косого взгляда, и я уж давно позабыл про страх. А воспоминания о том ужине в кухне! Катрина вложила в него столько сил и пролила столько слез, что он получился отменно соленым и вкусным.

Она приказала нам молиться всю ночь, чтоб господь не ввел Сорок четвертого во искушение, и обещала, что сама помолится за него. Мне не терпелось обратиться с молитвой к богу, и мы отправились в мою комнату.

Глава XV

Но когда мы пришли ко мне, я понял, что Сорок четвертый и не собирается молиться: он был полон других, мирских интересов. Это поразило и очень обеспокоило меня, ибо вызвало сильное подозрение - оно закрадывалось мне в душу и ранее, но я каждый раз отмахивался от него, - что Сорок четвертый равнодушен к вере. Я спросил его в упор, и он признался - да, равнодушен. Можете представить себе, какой это был удар для меня, как я оцепенел от ужаса, - всего не передашь словами.

В ту страшную минуту в моей жизни произошел перелом, я стал другим человеком и решил посвятить свою жизнь, отдать все силы и способности, которыми меня наградил господь, спасению заблудшей души Сорок четвертого. И тогда я ощутил священный трепет, и душа моя исполнилась благодати; я понял, что господь благословил меня. Он подал мне знак, такой же верный, как если бы говорил со мной. Он сделал меня своим орудием в этом великом деле. Я знал, что он все может, и всякий раз, когда мне нужен будет совет и наставление, я стану искать их в молитве, и господь не оставит меня своей милостью; я знал...

- Идея мне ясна, - сказал Сорок четвертый, легко вторгаясь в мои мысли. - Это будет что-то вроде фирмы - глава наверху, а чужие руки, загребающие жар, - внизу. И так - в каждом приходе, пожалуй, даже - в каждой семье. Попробуй найди хотя бы одного благоглупого фанатика, который без партнерства с богом (по мнению фанатика!) пытался бы спасти какую-нибудь мелкую благоглупую душонку, заслуживающую спасения не больше, чем он сам, набей из него чучело и выставь в музее - там его место.

- Умоляю тебя, не произноси такие слова, они ужасны и богохульны. И к тому же несправедливы: господу дороги все его чада, и нет души, не заслуживающей спасения.

Но мои слова не подействовали на Сорок четвертого. У него было веселое, шаловливое настроение, а когда он находился в таком настроении, его невозможно было заинтересовать чем-нибудь серьезным. Что бы я ни говорил, он отвечал вежливо, но с совершенно безразличным видом - о такой-де мелочи можно поговорить в другое время, но не сейчас. Он употребил именно это слово, очевидно, вовсе не вдумываясь в его оскорбительный смысл. И добавил нечто совсем непонятное:

- Сейчас я живу не в этом столетии, а в другом, более интересном для меня. Ты молись, если хочешь, не обращай на меня внимания, а я позабавлюсь интересной игрушкой, если это тебе не помешает.

Он достал из кармана маленькую стальную вещицу и, бросив небрежно: "Это варган, на нем играют негры", прижал ее к зубам и принялся извлекать из нее низкие вибрирующие звуки; это была чрезвычайно веселая зажигательная музыка, и в такт этой музыке он запрыгал, задергался, неистово закрутился, завертелся по всей комнате, будто хотел вызвать у меня головокружение и помешать молитве своим диким танцем; время от времени он выражал избыток радости неистовым воплем или подпрыгивал вверх тормашками и с минуту кружился в воздухе колесом, да так быстро, что у меня все сливалось перед глазами, я лишь слышал жужжанье. Но и тогда он выдерживал такт своей музыки. Это был сумбурный, неистовый языческий танец.

Сорок четвертый не устал от него, а, напротив, почувствовал прилив сил. Подошел, сел рядом, положил мне руку на колено в своей подкупающей манере, улыбнулся чарующей улыбкой и спросил, как мне понравился танец. Он, несомненно, ждал похвалы, и я должен был ее высказать. У меня не хватило духу обидеть его: он так наивно гордился своей сумасшедшей выходкой. Я не смог признаться ему, что это было недостойное, отвратительное зрелище и я с трудом выдержал его до конца - нет, я принудил себя назвать его танец "дивом, самим совершенством" - бессмысленные слова, но Сорок четвертый, ждавший похвалы, принял их за чистую монету и не заметил, что у меня на душе; лицо его засветилось радостной благодарностью, он порывисто обнял меня: