В сетях шпионажа, или «Час крокодила» - Резванцев Александр Александрович

В один из дождливых осенних вечеров Коршунов, нарушая все правила конспирации, пригласил Тоню в кафе. Там было тепло и уютно. Они ели мороженое с клубникой, пили крюшон и хохотали, рассказывая друг другу дурацкие анекдоты.

— А не сходить ли нам с тобой в кино? — предложил Игорь.

Тоня даже пискнула от радости. Оказывается, она не была в кино с момента приезда в Нефтегорск.

— Если кто спросит, с кем была, скажи, что с братом, — предупредил Игорь.

— Я хотела бы иметь такого брата.

— Я тоже не возражал бы против такой сестренки.

В кинотеатре Тоня смотрела фильм, а Игорь смотрел на Тонин профиль и проклинал тот день, когда Погодин всучил ему дело на Изменника. Хорош чекист, думал он, втюрился в жену объекта разработки.

Он провожал ее домой пустынными переулками.

— Ты веришь в Бога? — ни с того ни с сего спросила Тоня.

— Не верю.

— Врешь. Все люди верят во Всевышнего, только боятся признаться в этом. Власть у нас такая. Посмотри-ка сюда!

Она поднесла к его лицу раскрытую ладошку, и он увидел крошечное распятие, снятое, по-видимому, с шеи.

— Поклянись на Кжешче Пана Иезуса, что Андрей не пойдет под трибунал, если приведу его к вам.

— Когда же ты его приведешь?

— Не знаю точно. Но скоро.

— Я не стану клясться на кресте, но даю тебе честное слово чекиста, что с ним ничего плохого не случится.

— Хорошо. Я тебе верю, — вздохнула Тоня и спрятала распятого Христа в сумочку.

Утром Коршунова послали в командировку в один из отдаленных горных районов. Вернулся он через пять дней и сразу же направился с докладом к Погодину. Но тот не стал его слушать, а огорошил сногсшибательной новостью:

— Сдала твоя Тонька Изменника. Раскололся мигом. Агент ЦРУ. Молодец! Будешь поощрен на самом высоком уровне.

— Сдала мужа? И где же он?!

— В Москве. Арестован по указанию Центра и этапирован в столицу. Понимаешь, в Штатах взяли нашего нелегала. В данный момент у Центра нет другого материала для обмена.

— Я же ей честное слово чекиста дал, что с мужем ничего не случится!

— Зачем давал слово б…ди?

— Она не б…дь!

— Все бабы б…ди!

Последнее прозвучало как непререкаемый постулат, как приказ, и Коршунов понял, что с начальником спорить сейчас бесполезно. Он горько усмехнулся в душе, вспомнив, что у Погодина есть мать, жена, дочь и две сестры.

— Наплюй и забудь, — продолжал шеф. — Дело сделано. Сегодня у тебя есть задача поважнее. В партию тебя будут принимать. Пришла твоя очередь. И быть тебе на бюро райкома в 17.00. Иди готовиться. Устав почитай, программу, ну и что там еще. Удачи тебе!..

Коршунов явился в райком злой и взъерошенный. Порядок был такой, что сначала с ним должен был побеседовать кто-либо из секретарей. На столе у секретаря стояла банка с зернами очень модной в хрущевскую пору кукурузы. Игорю было непонятно, что должна была символизировать кукуруза в самом промышленном районе их города, и это еще больше взбаламутило его душу.

— Ты знаешь, в чем сила партии? — спросил секретарь.

Игорь медлил, ибо на подобный вопрос можно было отвечать и так и этак. И тогда секретарь взял из банки одно зернышко.

— Что можно приготовить из одного зерна?

— Ничего.

— Верно! А из целой банки?

— Кашу сварить, — догадался Игорь.

— Правильно мыслишь. Сила партии в единстве и сплоченности отдельных ее членов.

На бюро вначале все шло гладко. Игорь отвечал на вопросы уверенно, четко и подробно. Но вот настала очередь последнего, дежурного вопроса, того самого, после ответа на который кандидату вручали партийный билет.

— Поддерживаете ли вы внутреннюю и внешнюю политику партии?

— В целом — да. Но с политикой партии в области сельского хозяйства я не согласен. Могу пояснить свою позицию. Осенью прошлого года я гостил у тетки в станице. Там колхозники стояли у ларька в очереди за молоком, потому что их скот обобществили, согнали в колхозное стадо. Зимой же этот скот пришлось забить на мясо, так как для него не заготовили кормов. Теперь в станице нет ни молока, ни мяса. Все это было сделано вроде бы с целью искоренения частнособственнического инстинкта в крестьянской среде. Полагаю, что инстинкты не отменяются декретами…

— Довольно! — гневно перебил его секретарь. — Вы, молодой человек, пришли вступать в партию, а сами прёте против ее генеральной линии. Ступайте! Вы не можете быть коммунистом!

Именно этого и хотел Коршунов. Он совершенно спокойно среагировал на истерику, которую закатил Погодин.

— Ты раз…бай и засранец! — кричал на него шеф. — Все знают, что Хрущев мудак, но никто не говорит этого вслух, тем более на бюро райкома. Чему тебя учили в твоем долбаном университете?! Запомни одну простую вещь: чекистов, не согласных с политикой партии, не бывает. Поэтому на службу можешь больше не ходить. Наши врачи комиссуют тебя по состоянию здоровья. Напишут, что ты чокнутый, но не совсем. Одним словом, в органах работать не можешь, а на гражданке можешь. С учетом того, что ты непьющий, устроим тебя юрисконсультом на коньячный завод… Что же ты натворил?! Все управление ославил. В ЦК про это будут знать… Я тебя ценил и любил, но тут, брат, извини, ничем помочь не могу…

Погодин врал. Он не любил Коршунова как раз за этот самый красный университетский диплом и разные интеллигентские выкрутасы. Он вообще не любил людей с «поплавками», совершенно справедливо полагая, что в скором времени один из них займет его место. У самого Погодина за душой не было ничего, кроме десяти классов, фронтовой школы Смерша и огромного опыта оперативной работы, который часто восполнял недостаток общих знаний. Он неоднократно пытался продолжить образование, но всякий раз книжная заумь, непригодная для жизненной практики, отшвыривала его на исходные позиции. Он знал, что городом, областью и страной управляют люди, которые либо вообще нигде не учились, либо учились мало и плохо, а те, что с «поплавками», бегают у них в шестерках, и поэтому ему было вдвойне обидно, что кадровики укоряют его в недостатке образованности и косяками вербуют в органы сопляков с дипломами, хотя сопляки эти для чекистской работы вовсе не годятся. Коршунов тому пример. Он с удовольствием отобрал у Игоря пистолет, ключи от сейфа и служебное удостоверение, проводил его до выхода, крепко пожал ему руку и, пожелав успехов в труде и личной жизни, тут же забыл о нем.

Когда Коршунов перехватил Тоню на ее пути с работы домой, уже смеркалось. Он вышел из-за дерева и преградил ей дорогу.

— Холера ясна! — полыхнула Тоня. — Как ты посмел явиться мне на глаза?!

Она осыпала его градом польской брани, из которой он мало что понял. Потом перешла на русский:

— Я знаю, зачем ты все это сделал: ты влюбился в меня и посадил Андрея, чтобы я стала твоей. Но этому не бывать. Конечно, ты красивее и умнее его, но я тебя не люблю, не люблю, не люблю!!! Будь ты проклят вместе со своей дефензивой![9]

Тут Тоня разревелась и уткнулась лицом в его куртку. Он гладил ее волосы, а дождавшись, когда она успокоится, сказал:

— Я там больше не работаю.

Тоня подняла голову и, поправляя разрушенную им прическу, удивленно спросила:

— Ты ушел из органов?

— Да.

— Из-за Андрея?

— Скорее ты тому причина. Не стану таиться: я полюбил тебя и потому хочу, чтобы вы с Андреем были счастливы. Знаешь, мне кажется, Андрей скоро вернется. Ну, на кой ляд он нужен теперь американцам? А нам с тобой не следует больше встречаться.

— Ты есть бардзо кжечшный человек, — прошептала она.

— Что такое?

— Я говорю, что ты очень хороший человек.

— Поцелуй меня, Тонечка!

Тоня расцеловала его в обе щеки, осенила католическим крестом слева направо, и они пошли молча каждый своей дорогой…

Не знаю, о чем думала в тот вечер Тоня, а Игорь думал, что если не умеешь красиво сесть, то надо лететь, пока работает мотор.

Боевик

Володя Самохин пёр на себе немца полтора часа. Язык попался с норовом и оказал сопротивление, поэтому пришлось хрястнуть его по башке рукояткой пистолета, после чего он превратился в безжизненный пятипудовый мешок. Когда до своих оставалось метров триста, немец обделался и стал источать ужасающее зловоние. Самое тяжелое в таких случаях — полнейшая невозможность облегчить душу матом. Самохин выдержал и это испытание. Уже занималась заря, когда он наконец вместе с языком свалился в воронку от снаряда, где его поджидали свои. Впереди, совсем близко, темнела линия окопов. Это была передовая.