Аня - Ирина Левитес

— На вот ложку. Ешь. Давай-давай, не стесняйся. Вон бледная какая — краше в гроб кладут. Супчик вкусный, куриный.

Аня послушно начала есть и вздрогнула. В бульоне плавали куриные косточки. Мелкие, хрупкие, тоненькие…

— Не могу…

Поставила банку на тумбочку, легла и укрылась с головой. Пропади все пропадом!

Она вновь поплыла в полусне. Но теперь вместо мохнатых коричнево-рыже-пламенеющих механизмов на нее мчались колонны красных «Жигулей», ехали прямо по развороченному животу…

Утром все успокоилось. Стены перестали качаться и выпрямились, потолок застыл, не пытаясь больше спикировать вниз, кровать укоренилась на прочном полу, не притворяясь аттракционом. И коридор тоже присмирел: вытянулся длинной кишкой и замер. Только вчерашняя женщина в дальнем конце коридора все так же неподвижно улыбалась с красочного календаря. Над ее головой издевательски кривлялись буквы: «Летайте самолетами Аэрофлота!»…

— Где ты была?

Ну вот. Только мамы не хватало. Сил не было выдержать очередной шквал вопросов.

— Дежурила.

— Не ври! Я в отделение звонила. Сессия на носу, а ты себя так ведешь.

— Мам, не могу сейчас. Можно, я полежу? Дай чаю, а?

Наташа вгляделась в прозрачное лицо дочери, в горящие лихорадочным блеском глаза, ставшие огромными, и встревожилась:

— Господи, что с тобой? На тебе лица нет. Ты же просто зеленая. Что случилось? Пойдем, я тебе постелю. Может, «Скорую» вызвать?

— Нет, мам, не надо. Я полежу…

Наташа бросилась в комнату, принялась стелить постель вмиг ослабевшими руками.

— Вот. Давай помогу раздеться. Вот так. Потихоньку. Ложись. А что это в сумке?

Змейка молнии расползлась, открыв содержимое. Полотенце. Шлепанцы. Ночная сорочка. Мыло. Зубная щетка. Вот оно что! Наташа метнулась в кухню. Где у нас чайник? Никогда ничего не найдешь в этом доме! Да вот же он, на плите. Так. Чай. Заварить свежий. Черт! Разбила чашку. Осколки в ведро. Так. Спокойно. Побольше сахару. Так. Печенье. Мед. Мед — это хорошо. Мед — это очень хорошо. Все поставить на поднос и отнести в комнату. Проклятые руки трясутся, прыгают.

— Вот. Я тебе чаю принесла. Пей. Девочка моя…

Аня удивленно взглянула на мать. Черты лица, застывшие в маске постоянной борьбы, смягчились, оплыли. И голос, дрожащий, неуверенный, даже заискивающий, совсем на мамин не похож. Но самое странное то, что она сказала «девочка моя». Эти полузабытые слова, вернувшиеся из детства, оказывается, обладают волшебной магической силой. От них потеплело в груди и стало легче дышать.

— Ма, ты догадалась?

Наташа затрясла головой, горло перехватило судорогой. С трудом выдавила:

— Да что же ты мне не сказала? (Господи, бедное дитя такую муку в одиночку вынесло…) Ну почему ты мне ничего не сказала?

— А что бы ты сделала, мама? (Я боялась. Боялась, что ты меня не поймешь. Будешь кричать. Я боялась, что и тебя не смогу простить. Так же, как Макса…) Мне никто, понимаешь, никто не может помочь.

— Да ты пей. Остынет. А хочешь, я картошечку тебе поджарю? Как ты любишь, золотистую?

— Потом.

— Ну, пей. Я рядом посижу.

Наташа осторожно села в ногах Ани, на самый краешек тахты. Она лихорадочно пыталась осмыслить беду, нежданно-негаданно свалившуюся на них. И как она могла проглядеть Анну? Как да как? Известно, как. А оно видишь как повернулось: родной матери не призналась, помощи не попросила. Наверное, бегала за этим своим. Подонком проклятым. Унижалась, просила. Ах ты, Господи, да что ж раньше-то не додумалась? Она ведь последнее время какая-то поникшая ходила. В комнате запрется — и нет ее. Как сердце ноет…

— Поспи, моя хорошая. А я с тобой посижу тихонечко.

— Мама! Я жить не хочу больше, мама!

Аня бросилась к Наташе, прижалась. Мамины руки гладят тихонько по спине. Как в детстве. Хорошо, что Пети нет дома. При нем не получилось бы так выплакаться — до конца, до самого донышка.

— Все-все-все, моя хорошая, — журчит над головой нежный голос. — Все будет хорошо. Ты у меня красавица.

— Спой что-нибудь…

Спеть? Когда она пела-то в последний раз? Был соловей, да весь вышел.

— Про акацию…

— Да я уж и не помню.

Сколько лет прошло? Виктор брал гитару, послушно отзывающуюся звенящими аккордами, перебирал струны, и они пели на два голоса:

Целую ночь соловей нам насвистывал,Город молчал, и молчали дома…

Анечке тогда было года три. Или четыре. Странно, что она помнит. Целая жизнь прошла с тех пор.

Белой акации грозди душистыеНочь напролет нас сводили с ума…

Ночи напролет бродили они по пустым гулким улицам. В палисадниках цвела сирень. Не акация, а сирень. Витя легко перемахивал низкий штакетник, ломал упругие ветви и осыпал ее охапками — сиреневыми, белыми, лиловыми. А потом они при танцующем свете уличного фонаря искали цветы с пятью лепестками — приносящие счастье. Витя находил быстрее и отдавал свое счастье ей…

Сад был умыт весь весенними ливнями,В темных оврагах стояла вода.Боже, какими мы были наивными,Как же мы молоды были тогда…

Казалось, что все впереди — любовь, радость, надежда. И она целую вечность будет засыпать на любимом плече и просыпаться от поцелуев. Куда это ушло? Треснуло, разбилось хрупкое счастье, пролетело мимо, растаяло…

Годы промчались, седыми нас делая,Где чистота этих веток живых?Только зима да метель эта белаяНапоминают сегодня о них…

Как мама чудесно поет… Почти забыт ее прозрачно-хрустальный голос. «Только зима да метель эта белая…».

Осыпаются белые цветы акации, летят, подхваченные ветром, вихрятся за окном, замерзают снежинками, падают мокрыми хлопьями, укрывают белоснежным одеялом серые истоптанные тропинки, черные голые деревья, мокрые брошенные скамейки, хлюпающую грязь на мостовой, летящую из-под колес красных «Жигулей».

Глава десятая

Собрание

В холле второго этажа было душно. Сотрудники поликлиники — от главврача до санитарок — организованно сосредоточились гудящим ульем, сидя на стульях, принесенных из кабинетов. Те, что помоложе и повеселее, вольно устроились на подоконниках, бравируя свободой от былых условностей, утративших прежнюю неоспоримую власть.

Собрания проводились постоянно, заполняя вечера после окончания рабочего дня.

— Не все спокойно в Датском королевстве, — с таинственной улыбкой, обозначающей мудрое понимание бурлящих событий, сообщил один из главных представителей оппозиции, Ефим Маркович, пожилой терапевт, ранее тихий и незаметный, а ныне взобравшийся на край кипящего страстями котла пламенный трибун, наотмашь разящий сарказмом. В нем неожиданно открылся дар оратора, увлекающего народные массы на баррикады. Начало его речи вызвало одобрение в виде неорганизованных локальных аплодисментов и выкриков с мест.

— Да, не все спокойно в Датском королевстве, — ободренный поддержкой, повторил Ефим Маркович. — Позвольте поинтересоваться весьма любопытными фактами. Весьма любопытными!

Он сделал интригующую паузу, укоризненно качая головой и поводя из стороны в сторону указательным пальцем, грозящим вывести на чистую воду этих махинаторов, которые, используя служебное положение, нагло обманывают доверчивых подчиненных, а сами думают лишь о собственной выгоде.

— Так вот. Позвольте поинтересоваться следующими моментами: а) куда ушла гуманитарная помощь в виде одноразовых шприцев, бинтов и ваты, лекарственных препаратов и! — пауза продуманно затянулась, нагнетая эффект: — и! спирта в количестве десяти литров?

— Позвольте! — вскочил с места разгневанный главврач.

— Не позволим! — запротестовали лидеры помельче, соратники и сподвижники Ефима Марковича, подпирающие стенку за спинами сидящих.

— Пусть говорит!

— Говорите, Ефим Маркович!

— Далее, — продолжил оратор. — Далее: б) до каких пор коллективу будут задерживать зарплату? Тише, тише! Это вам говорят, что нет финансирования. А, по моим сведениям, ваши денежки, уважаемые коллеги, просто крутят. Именно! Отдают банку под проценты. А проценты куда? — Ефим Маркович понизил голос до трагического шепота. — А проценты — себе в карман! А это суммы немалые.

— Ничего себе! Мне ребенка кормить нечем!

— Безобразие!

— Это произвол!

— Надо объявить забастовку!

— Нет, лучше голодовку!

— Нет, забастовку вместе с голодовкой!

— Позвольте! — опять попытался взять слово главврач, но его голос утонул в шуме.

— И, наконец, в), — вновь завладел аудиторией Ефим Маркович. — Напрашивается вопрос: а не переизбрать ли нам руководство?

— Правильно! Пусть Ефим Маркович будет главным!