Гнездо над крыльцом - Леонид Семаго

Сделав выбор, самка быстренько начинает строительство и занимается им практически в одиночку, проявляя порой явное неудовольствие неназойливым ухаживанием самца. Иногда он пытается тоже принять участие в строительстве, собирает кое-какую ветошь, но ничего не доводит до конца, словно не хватает умения: подержит травинку или перышко в клюве и бросит. Но бывают и такие, которые хотя бы несколько шерстинок уложат в постройку со смыслом и к месту. Ну что ж, упрекнуть их не в чем: у них свои заботы и обязанности, с которыми они справляются сами.

Лето входит в город с короткими ночами, с ароматом белой акации, с пушистой и теплой тополевой вьюгой, которую, если она уже началась, так же невозможно остановить, как и настоящую. В последние майские дни надоедливый пух везде — в трамваях, магазинах, квартирах.

Первыми начинают пушить деревья серебристого, или белого, тополя, но их пух наподобие осинового: пушинки мелкие и неназойливые. Но когда чуть ли не в один день созревает урожай тысяч и тысяч деревьев душистого, черного, канадского, бальзамического и других тополей, местами творится нечто невообразимое. В самый разгар пухопада нет ни уголка, куда бы не залетали пушинки. На улицах, обсаженных большими деревьями, средь бела дня видимость, как во время настоящей пурги: не видно светофоров на перекрестках.

День еще только-только занимается, еще спит за лесами летний ветер, а в первых лучах зари уже мелькают едва различимые пушинки-искорки. Выше поднимается светило — и первое же дуновение ветра срывает с ветвей целые облака ломкого пуха. И чем сильнее припекает солнце, тем гуще тополевая метель. Не останавливается это неистовство даже в полуденный штиль. Маленькие вихри от крыльев взлетающих голубей и воробьев вздымают с асфальта белые бурунчики. Метельные хвосты вьются за троллейбусами и автомобилями. Уличный ветер наметает в закоулки пуховые валы и сугробы, играючи переносит их из угла в угол. Лишь в сильный дождь прекращается буйство тополевой стихии.

Но не настолько прост тополь, чтобы сдаться даже проливному дождю. У хорошей тучи, конечно же, капель больше, чем пуха у всех тополей. Невидимые, они бесшумно сбивают сначала крупные пушинки, увлекая их к земле, потом добивают мелочь, и когда падают последние, в воздухе, заглушив благоухание акаций, растекается смолистый дух тополей, словно в благодарность за ласку дождя. Но, подождав до ясной погоды, все как один продолжают начатое дело. И снова летит с зеленых деревьев теплый снег, накрывая подстриженную траву газонов, ложась лебяжьим покрывалом на воду фонтанов, поднимаясь в синее небо в вихрях нагретого воздуха.

Но, уничтожая пух, дождь пробуждает жизнь в семенах. Это происходит с невероятной быстротой. Кажется, что еще не успели полопаться на мутных лужах пузыри от последних капель, а на мокрой земле уже белеют тополевые ростки. Там, где лежали пуховые сугробы, появляются миллионы крошечных, всего в два овальных листочка, всходов. Но из этого неисчислимого потомства уличных тополей иногда ни один проросток не становится деревом: высыхают в прах под горячим солнцем. Да и в подходящую, влажную погоду лишь единицам повезет укрепиться в незаделанной трещине асфальта, пробитой крепышом-шампиньоном, или на газоне. Другие ухитряются укорениться на балконах, крышах и стенах старых домов. Но никому из них не дожить до того дня, когда с его ветвей полетят пушистые семена, которым будут рады только голуби, щеглы, воробьи и зеленушки.

Кончается день. Выбираясь из лабиринта дворов и улиц, улетает на отдых ветер, и в косых лучах закатного солнца плывут последние пушинки, словно несомые меркнущим светом. Гаснут сумерки, зелень листьев темнеет до черноты, но белизна пухового убранства видна и после того, как погаснут уличные фонари. При луне деревья приобретают полупризрачный вид. А завтра все повторится сначала.

Самые короткие ночи года начинаются на тех же улицах другими метелями. Кружат вокруг фонарей, облепляя столбы и провода хлопьями гуще февральской изморози, ночные бабочки разных званий, златоглазки, поденки. Кого только не бывает здесь! Черноглазые, атласно-белые волнянки, моли с точечным крапом на узких, белых крылышках, пяденицы, листовертки, совки, златогузки. Днем все прятались, серенькие, словно золушки, а на бал прилетели принцессами. На тускло-сером платье совок четыре пятнышка, которые при дневном освещении казались темными соринками, прилипшими к наряду, сверкают, как грани аметиста, крошечными угольками светятся точки глаз. Атлас волнянок приобретает золотистый отлив.

Снизу, против света все выглядит обычно: плавные или резкие повороты, круги, спирали, ореолы мелькающих крылышек. Сверху, в отраженных лучах ртутных ламп плавные туры становятся вихревыми пунктирными завитками, каждый мотылек превращается в полтора десятка мелькающих друг за другом, как в хороводе, блестков. И ни одного столкновения при такой стремительности. Завораживающий, гипнотизирующий танец под монотонное пиликанье сверчка, сидящего в трещине фундамента или тротуара.

Не для всех, однако, ночь танца проходит благополучно: чья-то жизнь обязательно обрывается тут же, возле фонаря, в ловчих сетях рослых крестовиков. Охотники появляются на месте бала заранее, до прилета своих жертв. Как только скрывается солнце, пауки выбегают из убежищ и торопливо, но тщательно плетут тенета. Паутины не заметно, но видно, как паучьи силуэты кругами движутся по воздуху, сужая витки спиралей. Сети натягиваются между проводами, проводами и столбом, дугой фонаря. И когда начинают зажигаться лампы светильников, все уже готово к охоте.

Самим восьминогим охотникам свет ни к чему, они на глаз не охотятся. Но удачнее места для засады не сыскать. И вот уже первая жертва, первая моль бьется в силках. Паук бегом спешит к ней, опутывает паутиной. Едва успев спеленать эту добычу, бросается к мотыльку, а рядом бьются еще два или больше. А потом начинается такое, что хищники убегают в свои сторожки и вздрагивают при каждом сильном рывке сети, потому что уже не моли и листовертки, а тяжелые и сильные совки насквозь пробивают сети, оставляя в них дыры и не замедляя полета. И остаются от паучьих плетений несколько нитей основы с уцелевшей добычей. Что ж, и этого достаточно до следующего вечера.

А есть ли еще в картинах летней природы что-нибудь, кроме живых метелей, напоминающее зиму? Чтобы в пору солнцеворота, когда на земле правит зной, вспомнился январский денек? Такой денек, когда в стылом воздухе, в лучах низкого и неяркого солнца искорками сверкает ледяная пыль, невесомая, неощутимая и заметная только своим блеском, игрой света. Скроется за случайное облако солнце, и тут же пропадает это сверкание, а невидимые кристаллики беззвучно опускаются на снег, на ветки, на асфальт.