Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

– А ты не тутошний, – прищурился Хундик, небрежно покачивая дубинкой. – Тутошние все про меня знают. Знают, шо в мои дела нос совать не след.

Вот он – город. Двое переростков трясут в каком-то грязном закоулке беспомощного ребенка – надо думать, трясут не впервой, и кому до того есть забота? Порченое, гнилое место! И людишки здесь – дрянь!

На миг Марек почти забыл о человеке, который остался на рыночной площади перед лотком с ремнями и ножнами; где-то в подбрюшье быстро и неотвратимо разгоралась ярость – дикая и бешеная, из-за которой Клыкачей когда-то боялись их немногочисленные враги. До дрожи в коленях боялись, до холодного пота. Марек чувствовал, как привычный горячий хмель разливается по телу, ударяет в голову, липким туманом застилает взор…

– Верни кошель, – повторил он сипло. – Верни, тогда целым уйдешь.

Должно быть, обожженный принял перемены в его голосе за проявление страха – он неприятно ухмыльнулся и взмахнул оружием с нарочитой ленцой:

– Сам уйди сперва, щеня. Целым. А ну, Вихор, пощупаем его…

Из груди Марека рвался свирепый рык, он клокотал уже в самом горле, и приходилось стискивать зубы, чтобы не дать ему выхода.

«Сдерживай зверя, сынок, – учил мудрый Ян Клыкач малыша Марека. – Он помогает, пока ты ему хозяин. Возьмет зверь верх над тобой – потеряешь себя, пропадешь…»

Последний из Клыкачей был хорошим учеником.

Хундик ударил первым. Он бил без затей – сверху вниз, целя в голову, полагаясь на немалую свою силу и ловкость. Рука пришлого человека взметнулась навстречу – безотчетный жест невооруженного, пытающегося защититься. Когда тебя бьют куском крепкого дуба, высверленным изнутри и залитым свинцом, цена такой защите – сломанные кости.

Окружающим Марек никогда не казался силачом, со стороны глянешь: крепыш, не более. От такого противника не ждешь ни стремительности движений, ни телесной мощи. Но, вопреки ожиданию, в тесном дворике не раздалось крика боли – перехватив дубинку, Марековы пальцы сомкнулись на полированном дереве, точно кузнечные клещи.

С губ Хундика сорвалось удивленное проклятие, а потом он охнул и отлетел к стене – прямо на старую тачку.

– На! Получи!

Долговязый Вихор бросился вперед, в сумраке тускло блеснуло лезвие длинного ножа. Клинок вспорол рукав рубахи, рассек кожу на руке, но боль лишь подпитала горючим маслом огонь чужой ярости – губы Марека раздвинулись в жутком хищном оскале, и, встретив его взгляд, Вихор отшатнулся, спадая с лица. Хлестким ударом юноша выбил нож из дрожащей руки, потом схватил верзилу за грудки, тряхнул его, точно щенка, и швырнул через весь двор – разрисованная мелом дверь аж загудела, когда в нее врезалось тяжелое тело. Девочка испуганно вскрикнула.

– Ах ты!.. – хрипел Хундик, выкарабкиваясь из обломков тачки. – Ты-ы!

– Кошель! – прорычал ему Марек.

И было, видать, в его рыке, во всем его облике нечто такое, что наконец-то открыло глаза уличному вору: тот запоздало смекнул, кто здесь на самом деле охотник, а кто – лишь жертва, добыча для хищного зверя. Хундик поднялся, вжимаясь спиной в стену, некрасивое его лицо исказилось от страха.

– Т-ты-ы… – выдавил он, задыхаясь.

– Эй! – вдруг послышался сзади голос. – Что это тут творится?

Еще один знакомый… мучительно знакомый голос! Марек обернулся рывком. И сквозь застилающий взор жаркий туман разглядел своего врага – тот стоял прямо перед ним, всего в паре шагов, на расстоянии короткого броска: просто прыгнуть вперед, пальцы на горло… Ведь это он, он! Вот ненавистные черты, что навсегда врезались в память! Вот знакомый взгляд из-под сведенных бровей – холодный и сосредоточенный. Даже тогда, в разгар кровавой бойни, в этих глазах не было ничего, кроме деловитой сосредоточенности, – воин с крестом на щите рубил Клыкачей, будто траву косил… Бездушный ублюдок! Убийца! Отродье распятого бога!

«Сдерживай зверя, сынок…»

Как я могу, батя?! Мочи нет!

Цепляясь за остатки рассудительности, за жалкие клочья благоразумия, он прыгнул прямо на Микаэля и… зарычал. Теперь уж по-настоящему зарычал, пусть и вполсилы. Когда родовой воинский клич изрыгала глотка Яна Клыкача, даже раненые медведи, бывало, вставали посреди атаки и поднимались на дыбы, открывая сердце острию ножа. Сыну до отца еще расти и расти, но все же его враг – пусть опытный и хладнокровный – опешил на миг, замешкался, отступил на полшага… И Марек метнулся мимо него – прочь к выходу из проулка. В три огромных скачка вылетел к рыночным лоткам и затерялся в людской толчее.

– Ты дурак, – сказал ему Иржи искренне и с чувством. – Мальчишка пятилетний, и тот не поступил бы глупее. Только подумать: сколько усилий приложено, а ты одним махом все сводишь на нет. Боги, зачем я связался с этим сорвиголовою? Он же любое мое начинание своей неосмотрительностью втаптывает в грязь. Он точно бык в лавке стекольщика: куда ни повернется, там сию же секунду грохот и осколки.

«Пусть его, – думал Марек, слушая гневную отповедь товарища. – Если уж так разошелся, стало быть, ничего по-настоящему скверного не случилось. Когда дело худо, Порох молчит, а не бранится».

Он рассказал ему все как было, без утайки. И терпеливо выслушал, что Иржи о нем думает.

– Ладно, – подвел тот, наконец, невеселый итог. – Хорошо, что ты не напал на него, – хоть на это ума хватило. Но теперь он тебя наверняка запомнил, и добро, если не заподозрил ничего.

– Да с чего бы ему? – буркнул Марек.

– Да с того! Сам же говоришь, что зарычал на него, дурья башка! Слышал я разок, как ты рычишь… Если у твоего Микаэля не решето вместо головы, он наверняка кое-что вспомнит.

– Уж восемь лет прошло.

– И что с того? Думаешь, забыл? – Усмешка у Иржи вышла кривой, и веяло от нее замогильным каким-то холодом. – Поверь, брат, такие, как он, – они вроде нас с тобой. Ничего не забывают. Никогда.

6

Когда-то здесь, в самом конце Речной улицы, располагался товарный склад, принадлежавший семейству Кауфман. Стены склада видели всякое: хранили тут ящики со стеклом и кипы бумаги, штуки сукна и глиняные горшки, мешки с мукой и чугунные чушки – едва ли не все, что в город везли или из него вывозили. В те времена на широком дворе фыркали кони, скрипели тележные оси, покрикивали возницы, визжали блоки лебедок, поднимавших тяжелые тюки сразу на второй этаж, переругивались грузчики.

Но, когда для города наступили тяжелые времена, Кауфманы перебрались в Цвикау. Строение вскоре совсем забросили – торговля год от года хирела, и нужды в больших складах не было. А ко времени, когда город начал медленно воскресать, от «склада Кауфмана» уже не осталось почти ничего: годные доски, брусья и балки разобрали домовитые горожане, прочее дерево сгодилось на топливо, а частью просто сгнило.

Бывший складской двор обнесли легкой изгородью и приспособили под огородик: плотно убитую копытами и тележными колесами землю вскопали, разбили грядки – пусть кривоватые, зато длинные. На половине грядок круглились капустные кочаны, ожидающие первых заморозков, – как тронет знобкий холодок, тут-то и посрубают их тяжеленными секачами; на других виднелись только холмики взрытой почвы – здесь еще недавно росла репа.

На месте, где когда-то стоял склад, темнел только заросший бурьяном длинный четырехугольник – остатки фундамента, большую часть камня из которого тоже выбрали горожане. В дальнем углу прямо из земли торчала обмазанная глиной труба, к небу тянулась тоненькая струйка дыма, а неподалеку Кристиан обнаружил крышку люка. Конечно, не ту, что была здесь прежде, – кауфмановскую, из вечного дубового бруса, а новую, сколоченную на скорую руку из горбыля. Закрепленная на ржавых петлях между уцелевшими лагами (доски пола тоже давно разобрали), крышка прикрывала вход в подвал, где в свое время складывали более ценные грузы вроде кулей с солью и коробов со скобяным товаром.

– Вот мы и пришли, – сказал отец Теодор. – Будьте добры, юноша со славным именем, поднимите эту крышку.

Из подвала пахнуло затхлым воздухом.

– Спускайтесь, не бойтесь.

Вниз вела деревянная лестница. В подвале было темно, и Кристиан, спустившийся по скрипучим ступенькам, несколько мгновений хлопал глазами. А потом в полумраке, едва разгоняемом отблесками играющего в печи пламени, оформились четыре густо-черных силуэта, с боков нависли угольные тени, и юноша отступил на шаг, безотчетно заслоняясь связкой хлебов.

– Ну что в темноте сидите? Масло бережете? Тоже дело… Все дома? – Священник высек огонь, затеплил висевшую под потолком лампу, и наваждение растаяло, как не было его: темные силуэты оказались тремя мальчишками и одной девочкой – всем лет по восемь-девять, не больше; а грозные тени обернулись косицами лука и чеснока, подвешенными на подпиравших низкий потолок столбах.

Кристиан огляделся. Вдоль левой стены тянулись длинные широкие нары, на полочках дожидались своего часа стопки разновеликих щербатых чашек и мисок, вдоль правой на дерюжках грудами лежала репа. Котелок сытно пыхал на грубовато сложенной печи: судя по запаху, варили ячменную кашу. Наверное, здесь даже было уютно – для тех, кто не имел никакого другого дома.