Футбол на снегу - Вячеслав Веселов

«Не знаете вы себя, Бредихин, — говорил ему доцент Беленький, — сил своих не знаете. Вы ведь сейчас бочка с порохом. Больше надо работать. Вы, друг мой, готовите себе самые горькие из сожалений — сожаления о неиспользованных возможностях». Глеб слушал и вежливо кивал. «Теоретиком мне не быть, — думал он, — тяму не хватает, вот экспериментаторская жилка есть, да не такая, чтобы носиться с ней, как с писаной торбой. Буду рядовым инженером. Даст бог, неплохим…» А Беленький все говорил: «Завидую я вам, Бредихин. Завидую и жалею». Глебу и в голову не приходило, что в его судьбе есть что-то исключительное. Он был убежден, что все, чем он обладает, это общее достояние молодых и здоровых людей, если они не круглые дураки и не отпетые лентяи. Иногда, правда, его начинала беспокоить мысль о несоответствии между тем, что он получал, и отдачей, как-то уж очень легко и приятно все у него складывалось.

Потом, в какой-то момент, который он проглядел, его академические успехи потускнели, а жизнь с орущей толпой на финише, с поздравлениями и призами, с компаниями и сидениями на чьих-то дачах, та жизнь расцвела пышным цветом. Появились и девочки. Двух-трех Глеб еще помнил: влюбленные, покорные, с заплаканными глазами. А еще больше — случайные, на один вечер. Себялюбивые, зло умудренные, они что-то доказывали, что-то выговаривали ему. Этих он и не вспомнил ни разу.

Глеб еще делал что-то, но уже не так, как раньше, не с тем чувством, и скоро начал пропускать лекции и тренировки. Ему советовали одуматься, он говорил: «Нас на всё хватит», — хотя уже сам плохо этому верил. Силы, раньше уходившие на работу, растрачивались неизвестно куда. Он злился и с мрачным ожесточением продолжал держаться своего. В спортклубе Глеба тоже стали забывать. Он легко с этим смирился, потому что спорт, лыжи — все это он любил не так, как воображал себе или как думали другие.

Он вел жизнь, вроде бы имевшую отношение и к институту, и к спорту, а на самом деле с ними не связанную. И люди вокруг были странные: вечные студенты, то ли вернувшиеся из академического отпуска, то ли уходившие в него. Они где-то работали, что-то делали, иногда вечерами появлялись в аудиториях, высиживали часок-другой и снова надолго исчезали. Были мастера спорта или кандидаты в мастера, которые уже не выходили на лыжню, а просто толкались в клубе, чесали языки, и Глеб толкался с ними, слушал их байки или сам рассказывал.

В тот вечер они с приятелем шли по улице, заходили во все кандыбейки подряд и в каждой пили. Это у них называлось «хороший хмель», и потом всегда хотелось попасть в историю. Глеб ломился в какое-то парадное и с остервенением бил ногой по стеклу, за которым металась тень насмерть перепуганной вахтерши. Глеб уже знал, как завтра об этом будет рассказывать приятель: с ласковой издевкой, сокрушаясь и незаметно подмигивая Глебу, дескать, мы-то знаем, что к чему. Бредихин, скажет он, вел себя, как последний сопляк, не мог выбить даже паршивого стекла.

Они встретили человека с тромбоном, которого Глебов приятель называл «игрулей» и все порывался поцеловать. Игруля привел их в ресторан. Маленький грязный ресторанчик, дымный зал, теплая водка — провал, и сразу бензиновая вонь, запах пыли, потрескивание неоновых трубок над головой, чьи-то плывущие лица. Глеб молчал, старался сосредоточиться, преодолеть туман в голове и вдруг увидел машину. Его друзья плюхнулись на заднее сидение, там кто-то завизжал (женщина, что ли?!), а Глеб включил зажигание. Когда из-за фонаря, словно он прятался там, вывернул старичок с какими-то коробками, машину боком вынесло на тротуар и ударило о цоколь здания. Глеб вроде бы на миг протрезвел, потом услышал над ухом голос приятеля: «Ничего, жив старик, жив растяпа», — уронил голову на руль и мгновенно заснул.

Дальше все шло заведенным порядком: следствие, беседа с адвокатом, суд. Председатель суда говорил, что хотя налицо немотивированное преступление, но вместе с тем то-то и то-то, поразительная безответственность, отсутствие внутренней культуры, нравственная неустойчивость, а он, Глеб Бредихин, хотел сказать, крикнуть, ему надо было объяснить (кому, он не знал), что самое страшное вовсе не приговор, не кара, а необратимость событий, запоздалое понимание этой необратимости. Но он только сказал: «Да, со всеми пунктами обвинения согласен». Его угнетала ненужность судебной процедуры. Она имела значение разве что для тех, кто сидел в зале, а он, Глеб Бредихин, нес наказание уже с той минуты, когда начал восстанавливать для себя ход событий. Анализ увел его далеко.

За вагонным окном разворачивалась панорама столичных пригородов — белые дома новостроек, заводы, мачты высоковольтных линий. На пустыре дети играли в футбол. В воротах стояла высокая школьница в голубой спортивной куртке.

Выпустили его осенью. Сидя в привокзальном буфетике, Глеб говорил случайному застольцу: «Кресты, крытка, тюрьма, понимаешь? Срок кончил!», — и с удивлением замечал, что  т а м  он так не говорил, старался не говорить. А его сосед, махонький мужичок, оказавшийся кадровиком из шахтоуправления, все спрашивал: «Дом? Семья? Мать?» Глеб говорил: «Никого, сирота, довел себя до полного сиротства», а мужичок кивал головой и говорил: «Давай к нам, на шахту. Дадим общежитие, присмотришься, поработаешь…»

«А-а, — подумал Глеб. — Присмотрюсь, поработаю».

Не в этом было дело. Он ждал, что к нему вернется интерес к жизни. Именно это он должен был чувствовать. Но пришло совсем другое — равнодушие, какое-то оцепенение.

…Он находил свой шкафчик в гардеробной, доставал тяжелую робу, каску, шел в ламповую и — на смену, под землю; и там шесть часов в грохоте, лязге, пыли, а потом душевая, ужин в столовой, общежитие. Так прошел год — шахта и комната в общежитии, да еще книги, которые он читал, пока не начинали болеть глаза и деревенеть шея. Иногда Глеб точно просыпался, вдруг замечал город: шел под редкими фонарями и сквозь сеющий дождь глядел на дома, видел свет в окнах, людей… Ему становилось тошно от одиночества и пустоты, а еще больше от жесткого недоверия к людям, которое он не мог понять и старался подавить в себе. «Да что это такое? — думал он. — Сломался я, что ли?»

Институтские дружки раздобыли Глебов адрес, написали: не хоронись, не страдай, плюнь, перемелется — мука будет, приезжай. Он не отвечал им, злился, потому что они не то писали, не о том…

Он начал выпивать, но без всякого надрыва и комментариев, так же механически, как работал и жил.

Однажды весной Глеб увидел в окне автобуса розовую щеку и каштановый завиток из-под вязаной шапочки. Он вошел в автобус и проехал с девушкой до конца маршрута. Там стояли ряды аккуратных шахтерских домиков.