Любушка-голубушка - Елена Арсеньева

– Она в больнице, – коротко ответил Денис и достал телефон из внутреннего кармана куртки.

– Что такое?!

– Ничего особенного, – пожал он плечами. – Мы вообще-то на обследование приехали в диагностический центр. То есть это Эльке надо было на обследование. А я при ней. Ну, отвез ее. А сам по делам. Ну и вот… – Он развел руками, и вид у него сделался виноватый. Как будто Денис понимал Любины мысли и хотел оправдаться: да не следил я за вами, честное слово, все само собой получилось, и в гости вам не набивался, вы меня сами пригласили!

Он начал набирать номер, Люба отошла, чтобы не слышать, о чем они там говорят. Элька, узнав о приглашении, наверное, возомнит, будто вредная Женькина мать уже сдалась, что все улажено. А ничего не улажено на самом-то деле: ну, накормит парня вкуснющей ухой, какую уж точно не во всяком ресторане поешь, а потом он отправится к своей сестричке, которую Люба ни за что не впустит ни в свою жизнь, ни в жизнь своего сына…

Денис выключил телефон и спрятал в карман. Лицо было хмурое. «Может, откажется?» – возмечтала вдруг Люба.

– Ну, хлеб так хлеб, – решительно сказал Денис. – Около вашего дома вроде есть магазин?

– Ну да, «Точка».

– Да хоть запятая. Поехали.

– Как? На чем?

– Вон такси, – показал Денис. – Не на троллейбусе же тащиться. Я вас не намерен своим присутствием столь долго напрягать. Приедем, поедим в темпе – и отдыхайте. А я за сестрой двинусь, хотя она сказала, что ей там еще часа два по кабинетам шляться, проблемы разгребать.

Люба хотела заставить себя спросить Дениса, какие там проблемы у Эльки со здоровьем, но язык не поворачивался. Да и на самом деле ей это было совершенно неинтересно. С другой стороны, какие проблемы могут быть у беременной женщины? Самые понятные! Но об Элькиной беременности Любе тем паче тошно думать.

Они сели в такси и доехали до «Точки». Денис вышел за хлебом сам, не велел Любе. Вернулся с полной сумкой каких-то продуктов. И вроде бы горлышко бутылочное торчало. Люба хотела попенять ему, мол, зачем вы столько понакупили, у меня все есть, но промолчала. Может, он это для себя купил, для себя и сестры, неловко получится.

Магазин находился рядом с домом. Вышли из машины, поднялись на этаж. Люба открыла дверь, и они вошли.

Как хорошо дома! Любе сразу стало легко-легко. Скинула плащ, вымыла руки. Показала Денису ванную и побежала на кухню. Поставила греться уху, начала резать хлеб.

– А стаканы у вас где? – Это Денис вошел, он уже снял куртку, повесил, наверное, в прихожей. В руках бутылка мартини «Бьянко».

Ух ты… Люба очень любила и мартини, и чинзано, и вермут – все такое сладкое и в то же время чуточку полынное.

– Надо отпраздновать победу над темными силами районной администрации, – улыбнулся Денис.

– Да и правда, – согласилась Люба, которой этого мартини захотелось так, что сил нет. Причем именно сразу, сейчас, пока не сели за стол, потому что дождаться, пока уха согреется, терпения не хватало.

Она достала стаканы, и Денис налил.

– Вообще-то я и сок купил, – сказал он, – но разбавлять – это только добро переводить.

– Точно, – кивнула Люба.

Если она прямо сейчас не выпьет этого волшебного напитка, просто упадет. Зачем время тратить, разводить какой-то дешевкой такую красотищу?

Ох, как это было замечательно… Она пила и облизывалась, будто конфеты любимые ела – «Фруже», чернослив в белом шоколаде, вкусней которых в жизни не пробовала.

Выпили, Денис налил еще, а от третьего полстакана Люба отказалась, потому что в голове поплыло, а ведь ей еще хозяйничать.

– Ну, еще чуть-чуть подождем, – сказала, поставив стакан и берясь за ложки, вилки и ножи, чтобы положить их на стол: ложки и ножи справа от тарелок, вилки – слева. – Пять минут – и уха согреется. Она должна быть очень горячей.

Денис вдруг протянул руку мимо Любиного бедра и выключил газ.

– Вам нравится холодная уха? – удивилась Люба. – Рано ведь еще…

– Уха потом, – перебил Денис. – Слушай… я хочу тебя спросить… – Он сосредоточенно смотрел в Любино лицо, как бы подбирая слова, а она думала, почудилось ли ей спьяну, что Денис ее как бы на «ты» называть начал, или все же не почудилось. А он вдруг махнул рукой и решительно вымолвил: – Слушай, давай сначала трахнемся, а? А то у меня сейчас джинсы лопнут.

Когда Ермолаев встал, в большой комнате уже завтракали. По выходным Люба накрывала там, а не на кухне. Было десять. Ничего себе, заспался! Виктор так привык рано вставать, что даже по выходным буквально заставлял себя вылеживаться, но долго спать он не любил, девять – самое позднее, а тут – ну и ну!

Пахло блинами, поднимался пар над круглыми яркими чашками. Дети уже поели, и жена тоже, но она подала мужу блины с мясом и присела рядом с чашкой чаю. Разговор не клеился, и Люба ушла мыть посуду.

Ермолаев смог наконец-то сделать то, что стеснялся при жене: посмотреть на себя в зеркало. Начал-то он это дело в ванной, когда брился, а сейчас снова смотрел – в большой трельяж. В другом, так сказать, ракурсе. Точно впервые рассматривал он свои начинавшие седеть волосы – не то русые, не то серые, прямые светлые брови, узкие серые глаза и сжатые губы. «Старик стариком, уже сорок два. Скоро детей женить, то есть замуж выдавать, то есть Женьку женить, а Таню замуж, так нет, потянуло… в зеркало на себя пялиться! Седина в голову, бес в ребро, так, что ли?»

Женить двенадцатилетнего Женьку и выдавать замуж пятнадцатилетнюю Таню можно было пока не спешить, но Виктор поддался затянувшемуся приступу самоедства.

– Совсем забыла на той неделе зеркало протереть! – воскликнула Люба, неслышно войдя из кухни. – И, главное, «Секунда» кончилась.

Едва сдерживая раздражение, Ермолаев отодвинул чашку, встал из-за стола и пошел в гараж.

Правда, сначала пришлось взять лопату и расчистить дорожку, потому что двор был весь занесен белейшим, тяжелым, влажно пахнущим снегом. Только весной такой снег выпадает! Последний…

В гараже, в привычно пахнущей бензином полутьме, он присел на низкую, удобную подножку машины. Поблескивали стекла «старичка». У Ермолаева был «Опель Адам», раритет, доставшийся от деда, говорили, теперь стоивший больших денег. То есть до дефолта за него можно было хорошо взять, а после него даже те, у кого оставались средства, еще не очухались, чтобы раритеты покупать!

А впрочем, не в том дело. Даже в самые трудные дни Ермолаев и помыслить не мог, чтобы расстаться со «старичком» – курносым, надменным, мышино-серым. Конечно, все в нем, кроме верха, в свое время заменили «победовскими» запчастями. Но Виктор ценил «старичка», и дети его любили. Жалко расставаться. Был в нем тот оптимизм, который со временем появляется у некоторых – не у всех! – старых и дорогих вещей. Так же, впрочем, обретают этот оптимизм некоторые много пожившие люди. Сам Ермолаев оптимистом не был, оттого так любил свой «Адам», так дорожил минутами общения с ним. Но сейчас Виктору показалось, что «Адамовы» стекла поблескивают очень уж уныло. «Ну куда мы с тобой? Оба старики…» – словно бы говорил автомобильчик – именно вот этими ветхозаветными словами, которые Ермолаев в какой-то старой книжке вычитал, и они запали в память, унижая и мучая.