Копчёная селёдка без горчицы - Алан Брэдли

Я посмотрела следом за ней и сразу же увидела то, что заставило ее застыть на месте.

С Посейдонова трезубца, словно пугало на крючке для одежды, свисала темная фигура.

— Это Бруки Хейрвуд, — сказала я, еще не увидев его лица.

9

Один из зубцов трезубца проткнул длинное молескиновое пальто Бруки в районе шеи, и он слегка покачивался на ветру, производя довольно легкомысленное впечатление в своей кепке и алом шарфе, как будто катался на карусели в парке развлечений.

На миг я подумала, что он упал. Возможно, под действием избыточных алкогольных паров он попытался забраться на статую. Может быть, соскользнул с головы Посейдона и упал на трезубец.

Однако, эта идея оказалась недолговечной. Я почти сразу же заметила, что его руки связаны за спиной. Но это еще не самое худшее.

Когда я обошла статую, чтобы увидеть его спереди, солнце ярко сверкнуло на какой-то штуке, торчащей изо рта Бруки.

— Оставайся здесь, — сказала я Порслин, хотя видела, что она и так застыла на месте.

Я прислонила «Глэдис» к нижней из трех чаш в форме раковин, образующих фонтан, затем забралась на ее трубчатую раму, встала на сиденье, откуда смогла залезть на грубый каменный край.

Чаша бассейна была наполнена отвратительной жижей из черной воды, мертвых листьев и плесени — результат столетия заброшенности, и пахло это отвратительно.

Стоя на краю, я смогла забраться на среднюю раковину и, наконец, на верхнюю. Я оказалась на уровне коленей Бруки, уставившись в его невидящие глаза. Его лицо было жуткого оттенка белого рыбьего брюха.

Разумеется, он был абсолютно мертв.

После первоначального шока от осознания того, что кого-то, с кем я говорила лишь несколько часов назад, больше нет среди живых, я ощутила странное возбуждение.

Я не боюсь мертвых. В действительности мой скудный опыт показал, что они вызывают у меня чувство, совершенно противоположное страху. Мертвое тело — более захватывающее, чем живое, и мне довелось узнать, что трупы — лучшие рассказчики. Мне повезло уже увидеть несколько; Бруки на самом деле был третьим.

Покачиваясь на краю скульптурной каменной раковины, я смогла ясно разглядеть, что сверкало на солнце. Из одной ноздри Бруки — не изо рта — торчал предмет, который сначала показался мне круглым серебряным медальоном: плоский диск с отверстиями и приделанной к нему ручкой. На конце повисла капля крови Бруки.

На диске было выгравировано изображение лобстера, а на ручке — монограмма де Люсов.

«ДЛ».

Это была серебряная ложка для лобстеров — из набора, принадлежащего Букшоу.

Последний раз, когда я видела наши столовые приборы, Доггер натирал их полиролью для серебра на кухонном столе.

Рабочая часть ложки, насколько я помнила, заканчивалась двумя маленькими зубцами, торчащими, словно рожки у улитки. Эти острия, предназначенные, чтобы доставать розовое мясо из трещин в панцире вареного лобстера, теперь прочно вонзились глубоко в мозг Бруки Хейрвуда.

Смерть от фамильного серебра, подумала я, не успев отключить эту часть мозга.

Слабый стон снизу напомнил мне, что Порслин еще здесь.

Ее лицо было почти таким же белым, как у Бруки, и я увидела, что она трясется.

— Бога ради, Флавия, — сказала она дрожащим голосом, — слезай, давай уйдем отсюда. Кажется, меня сейчас стошнит.

— Это Бруки Хейрвуд, — отозвалась я и вознесла безмолвную молитву за упокой браконьерской души.

Защити его, Господи, и пусть небеса изобилуют для него ручьями с форелью.

Мысль о форели напомнила мне о Колине Прауте. Я почти забыла о мальчике. Вздохнет ли Колин с облегчением, когда услышит, что его мучитель мертв? Или опечалится?

Мать Бруки окажется в таком же затруднительном положении. А вместе с ней, дошло до меня, и почти каждый в Бишоп-Лейси.

Я поставила ногу на колено Посейдона и подтянулась вверх, уцепившись за его могучий локоть. Теперь я оказалась чуть выше Бруки, рассматривая что-то, привлекшее мое внимание. В выемке между двумя остриями трезубца было сияющее пятнышко размером с шестипенсовик, как будто кто-то отполировал бронзу тряпкой.

Я запомнила форму этого пятна и начала медленно спускаться вниз, очень стараясь не прикасаться к телу Бруки.

— Пойдем, — сказала я Порслин, встряхивая ее за руку. — Надо убраться отсюда, пока не решили, что это мы сделали.

Я не стала говорить ей, что затылок Бруки превратился в кровавое месиво.

Мы на секунду остановились за одной из розовых изгородей, которые в это время года второй раз цвели. Со стороны кухонного огорода доносился скрип лопатки, которой Доггер соскребал старую землю с цветочных горшков. Миссис Мюллет, насколько я знала, уже ушла.

— Оставайся тут, — прошептала я, — пока я разведаю обстановку.

Порслин, казалось, едва меня слышит. Белая от страха и усталости, она столбом стояла среди роз, словно статуя в Букшоу, на которую шутки ради набросили старое черное платье.

Я пронеслась, незамеченная, как я надеялась, по траве и гравиевой дорожке к кухонной двери. Прильнув к ней, я прижалась ухом к тяжелому дереву.

Как я уже говорила, я унаследовала от Харриет почти невероятный острый слух. Любой стук горшков и сковородок или шум разговора я сразу же услышу. Миссис Мюллет без конца разговаривала сама с собой за работой, и, хотя я знала, что она уже должна была уйти домой, осторожность никогда не помешает. Если Фели и Даффи планируют очередное нападение, наверняка смешки и хихиканье их выдадут.

Но я ничего не услышала.

Я открыла дверь и вошла в пустую кухню.

Моим самым важным делом было провести Порслин в дом и спрятать ее в безопасном месте, где ее присутствие останется незамеченным. После я смогу позвонить в полицию.

Телефон в Букшоу держали вне поля зрения, в маленьком шкафчике в узком коридоре, соединявшем вестибюль с кухней. Как я говорила, отец презирал «инструмент», и всем нам в Букшоу запрещалось им пользоваться.

Когда я кралась на цыпочках по коридорчику, я услышала, как кто-то в кожаной обуви идет по плитке. Вероятнее всего, это отец. Туфли Фели и Даффи более женственны и производят более нежный, более скользящий звук.

Я нырнула в шкафчик с телефоном и тихо прикрыла за собой дверцу. Я сяду на маленькую восточную скамейку в темноте и подожду.

В вестибюле шаги замедлились — и остановились. Я задержала дыхание.

После того что показалось мне двумя с половиной вечностями, шаги двинулись прочь, в сторону западного крыла и отцовского кабинета, как я предположила.

В этот миг — прямо у моего локтя! — зазвонил телефон… потом опять.

Через несколько секунд шаги вернулись, приближаясь к вестибюлю. Я подняла трубку и крепко прижала ее к груди. Если звонки внезапно прекратятся, отец подумает, что звонивший повесил трубку.

— Алло? Алло? — Я слышала металлический голос, говоривший мне в грудную клетку. — Вы слышите?

Снаружи, в вестибюле, шаги остановились — и снова отступили.

— Вы слышите? Алло? Алло? — Приглушенный голос теперь кричал, довольно разгневанно.

Я поднесла трубку к уху и прошептала в микрофон:

— Алло! Это Флавия де Люс.

— Это констебль Линнет из Бишоп-Лейси. Инспектор Хьюитт пытается с вами связаться.

— О, констебль Линнет, — выдохнула я голосом в стиле Оливии де Хэвиленд. — Я как раз собиралась с вами связаться. Я так рада, что вы позвонили. В Букшоу только что произошло нечто ужасное!

Покончив с этим неприятным делом, я совершила быстрое отступление в розовые кусты.

— Пошли, — сказала я Порслин, стоявшей точно в такой же позе, в какой я ее оставила. — У нас нет времени!

Меньше чем через минуту мы украдкой пробрались по широкой лестнице в восточное крыло Букшоу.

— Черт возьми, — заметила Порслин, увидев мою спальню. — Да это же чертова площадь для парадов!

— И такая же холодная, — отозвалась я. — Забирайся под пуховое одеяло. Я принесу горячую грелку.

Быстрое путешествие в лабораторию, пять минут в обществе бунзеновской горелки, и я наполнила красную резиновую грелку кипятком, собираясь засунуть ее под ступни Порслин.

Я приподняла край матраса и достала коробку конфет, которую утащила с кухонного крыльца, где Нед, влюбленный помощник трактирщика, вечно оставлял подношения Фели. Поскольку мисс Носовой Платок никогда не знала, что они поступают, ей вряд ли могло их не хватать, не так ли? Я напомнила себе сказать Неду, когда я увижу его в следующий раз, как высоко оценили его подарок. Я просто не стану говорить ему, кто именно оценил.

— Угощайся, — сказала я, срывая целлофан с коробки. — Они, может, не такие свежие, как майские цветы, но по крайней мере не кишат личинками.

Доходы Неда могли позволить только те конфеты, которые пролежали в витрине четверть столетия или больше.