Человек убежденный: Личность, власть и массовые движения - Эрик Хоффер

Есть, конечно, и разница между массовым движением и армией, и при этом весьма существенная: армия не удовлетворяет нужду человека в новом образе жизни; армия – не дорога к спасению. Армию можно только использовать как палку в руке надсмотрщика для того, чтобы навязать новый образ жизни и насильно заставить его придерживаться. Армия – это главным образом инструмент для сохранения или распространения установленного порядка, старого или нового. Это временный инструмент – его по желанию можно собрать и разобрать. Массовое движение, с другой стороны, кажется орудием вечности, и если к нему присоединяются, то на всю жизнь. Бывший солдат – это ветеран, иногда герой, а бывший человек убежденный – это ренегат, отступник. Армия – это инструмент для опоры, защиты и расширения настоящего. Массовое движение приходит, чтобы разрушить настоящее. Оно озабочено будущим и из этой заботы черпает свои силы и энергию. Когда массовое движение начинает интересоваться настоящим, значит, оно достигло власти, перестало быть движением и превратилось в официальную организацию, в учреждение – наподобие церкви, правительства или армии (из солдат или рабочих). Народная армия, часто являющаяся конечным продуктом массового движения, сохраняет от движения много внешнего: боевые кличи, лозунги, девизы, священные символы; но, как всякая армия, она держится меньше на вере и энтузиазме, чем на бездушном механизме строевого устава, на духе традиционности и принуждении. Она скоро теряет дух аскетизма и религиозности массового движения и начинает проявлять интерес и вкус к временным наслаждениям, характерным для всех армий.

Являясь инструментом настоящего, армия имеет дело главным образом с реальными категориями. Вожди ее на чудеса не рассчитывают. Даже охваченные пламенной верой, они готовы идти на компромисс. Они считаются с возможностью поражения и знают, как сдаваться. А вождь массового движения питает непреодолимое презрение к настоящему – ко всем его фактам и затруднениям, даже к географии и погоде. Он надеется на чудеса. Когда положение становится безнадежным, его ненависть к настоящему (его нигилизм) усиливается. Он скорее разрушит свою страну, погубит свой народ, чем сдастся.

Дух самопожертвования в армии поддерживается воинским долгом, притворством, военными традициями, уставами, верой в полководца, муштрой, духом приключений и жаждой славы. Все это в отличие от факторов, используемых в массовом движении, исходит не от умаления настоящего и не от отвращения к своему собственному нежеланному «я»; поэтому оно в отличие от массового движения развертывается в трезвой атмосфере. Фанатичный солдат – это обычно фанатик, ставший солдатом, а не солдат, превратившийся в фанатика. Армейский дух самопожертвования лучше всего выражен в обращении Сарпедона к Главку, когда они брали приступом троянскую стену: «О, друг мой, если бы мы, бросив эту войну, могли тем самым избежать старости и смерти, то я не бился бы здесь впереди всех; но, когда над нами висит столько разных смертей, избежать которых нет никакой надежды, ринемся вперед – сотворим другим славу или добудем ее для себя»{84}.

Наиболее поразительная разница между массовыми движениями и армиями заключается в их отношении к толпе и сброду. Де Токвиль замечает, что солдаты – «это люди, которые легче всего теряют голову и оказываются слабее других в дни революции»{85}. Для типичного генерала толпа – это нечто такое, во что превратилась бы его развалившаяся армия. Он лучше понимает непостоянство толпы и ее стремление к анархии, чем ее готовность к самопожертвованию. Он видит в толпе скорее конечный ядовитый продукт распавшегося коллектива, чем сырье для создания нового мира. Эта генеральская точка зрения – смесь страха и презрения. Он знает, как подавлять толпу, но не знает, как овладеть ею. С другой стороны, вождь массового движения – от Моисея до Гитлера – извлекает вдохновение из моря обращенных к нему лиц, и рев толпы звучит для его слуха как глас Божий. Вождь массового движения чувствует эту всепобеждающую, ему доступную силу, которую только он может обуздать. Этой силой он сметет империи, армии и всемогущество настоящего. Массы – это то, из чего он, подобно Богу в день творения, создаст новый мир.

Глава XIV

Объединяющие элементы

Ненависть

Ненависть – самый доступный и наиболее объемлющий из всех объединяющих элементов. Ненависть отрывает и уносит человека от его «я», он забывает про свое благо и свое будущее и освобождается от мелочной зависти и корысти. Он превращается в безымянную частицу, трепещущую от страстного желания раствориться и слиться с ему подобными в одну кипящую массу. Гейне говорил: то, чего не может сделать христианская любовь, можно добиться всеобщей ненавистью{86}.

Массовые движения могут появиться на свет и распространиться без веры в Бога, но без веры в дьявола не могут никогда! Сила массового движения обычно пропорциональна яркости и конкретности своего дьявола. Когда Гитлера спросили: думает ли он, что евреи должны быть истреблены, он ответил: «Нет… Тогда нам пришлось бы изобрести еврея. Очень важно иметь конкретного врага, а не только абстрактного»{87}. Ф.А. Фойгт рассказывает о японской миссии, прибывшей в Берлин в 1932 году для изучения национал-социалистского движения. Когда Фойгт спросил одного члена миссии, что он думает об этом движении, тот ответил: «Это великолепно. Я хотел бы, чтобы мы имели у себя в Японии нечто подобное, только это невозможно, потому что у нас нет евреев»{88}.

Может быть, верно, что проницательность и хитрость людей, знающих, как поднять массовое движение или как его поддерживать, проявляется не в том, что они знают не только какую выбрать доктрину и какую принять программу, но и какого выбрать врага. Кремлевские теоретики, едва дождавшись, пока остыли орудия Второй мировой войны, выбрали себе удобного врага – демократический Запад и особенно Америку. Весьма сомнительно, чтобы проявление доброй воли или какая-либо уступка с нашей стороны уменьшили размер и злобность нападок на нас со стороны Кремля.

Одним из самых больших недостатков Чан Кайши было его неумение найти подходящего нового дьявола после того, как в конце войны враг – японец исчез со сцены. Честолюбивый и недалекий генерал был, пожалуй, слишком большого мнения о себе, чтобы понять, что это вовсе не он, а японский дьявол порождал в китайских массах единство и готовность к самопожертвованию.

Общая ненависть объединяет самые разнородные элементы. Разделить общую ненависть даже с врагом – значит заразить его чувством родства и таким образом подорвать силы его сопротивляемости. Гитлер использовал антисемитизм не только для объединения всех немцев, но и для того, чтобы подорвать решимость антисемитской Польши, Румынии, Венгрии и даже Франции. Таким же образом он использовал и антикоммунизм.

Выходит, что, подобно идеальному божеству, идеальный дьявол – един. Мы знаем от Гитлера, лучшего знатока дьяволов, что гениальность великого вождя – это умение сосредоточивать всю ненависть против одного врага так, чтобы «под категорию этого врага попали самые разные противники»{89}. Когда Гитлер своим дьяволом объявил еврея, он почти весь мир вне Германии как бы заселил евреями и работающими на евреев. «За спиной Англии стоит Израиль, за спиной Франции и за спиной США – то же самое»{90}. Сталин придерживается того же монотеистического принципа, когда выискивает себе дьявола. Раньше этим дьяволом был фашист, теперь – американский плутократ.

Идеальный дьявол подобно идеальному божеству – всесилен и вездесущ. Когда Гитлера спросили, не придает ли он евреям слишком большого значения, он воскликнул: «Нет, нет и нет!.. Преувеличить опасность евреев как врага невозможно»{91}. Каждое затруднение и неудача движения объясняется работой дьявола, каждый успех – триумф против происков дьявола{92}.

В конце концов выходит, что идеальный дьявол – иностранец. Чтобы выдать домашнего врага за дьявола, надо приписать ему иностранное происхождение. Гитлеру было нетрудно наклеить на немецких евреев ярлык иностранцев. Русские революционные агитаторы делали упор на иностранное происхождение правящей аристократии (варяги, татары, западноевропейцы){93}. В дни Французской революции на иностранцев смотрели как на «потомков варваров-германцев, тогда как нетитулованные французы были потомками цивилизованных галлов и римлян»{94}. В пуританской революции на роялистов навешивали бирку «норманны», т. е. потомки иностранных захватчиков.

Когда мы любим, обыкновенно не ищем себе союзников. Наоборот, часто видим соперников и посягателей на наши права в тех, кто любит то же, что и мы. Но, когда ненавидим, мы всегда ищем союзников.

Вполне понятно, что мы ищем союзников, которые станут на нашу сторону, если мы имеем справедливые претензии и желаем отплатить причинившим нам зло. Странно в этом только одно: чем меньше наша ненависть имеет справедливых оснований, тем настойчивее наше желание иметь союзников. Необоснованная ненависть главным образом и гонит нас слиться с теми, кто, как и мы, ненавидит. Подобная ненависть и есть один из наиболее цементирующих элементов для слияния.