Трудная любовь - Лев Давыдычев

— Можно, — сумрачно остановил Копытов, — всех нас могут снять. В любой момент. Мы к месту не приколочены.

— Сергей Иванович! — Лариса сама смутилась своей отчаянности. — Но мы поженились…

— Поздравляю, — растерянно пробормотал Копытов. — Тогда… Я вам, значит, праздник испортил? Это другой вопрос… Ну, поздравляю, в общем. Нехорошо получилось. Я ведь понимаю, сам когда-то… Иди к своему мужу и скажи, что остается, черт, извините за выражение, с ним… Я уж все на себя возьму. Не привыкать… — Ладно, ладно! — Копытов замахал руками, увидев на глазах Ларисы слезы. — Иди, иди!

Лариса выбежала в коридор, вытерла глаза и пропела на ухо Олегу:

— Нам не страшен серый волк.

Олег сверху вниз посмотрел на нее и спросил брезгливо:

— Ты просила за меня? А я на поклон не пойду, я считаю себя уволенным.

— К чему этот петушиный задор? — строго перебила Лариса. — Просто Сергей Иванович чуткий и отзывчивый человек… Короче говоря, сегодня выдадут гонорар, надо подсчитать деньги, гостей, вино и прочее.

В обеденный перерыв к ней заглянул Валентин. У него было опухшее, хмурое лицо, галстук завязан наспех, небрежно. Словно извиняясь за свой вид, он проговорил:

— Даже информации Копытов переписал. Ни одного моего слова, кажется, не оставил… Ночь почти не спал, философствовал сам с собой. Доказывал, что если бы работа клеилась, плюнул бы на все остальное.

— А что?

Валентин провел рукой по небритой щеке и ответил невесело:

— Неприкаянный я ни к кому и ни к чему. Даже бриться не хочется. Кому это надо?

— Если ты привык бриться для кого-нибудь, брейся для меня, — Лариса помолчала. — Нравятся мне непутевые люди.

Она старалась скрыть волнение, приказала себе не вспоминать о предстоящем совещании у редактора, на котором должны были обсудить выступление «Комсомольской правды».

— Олег нравится тебе? — спросила она.

— А что?

— Не нравится?

— Я еще не ответил.

— Значит, не нравится. Жаль. А мне он нравится.

По лицу Валентина было заметно, что он не понял, шутит она или говорит серьезно. Когда Валентин ушел, Лариса в который раз подумала о том, что только она одна верит в Олега. Где-то далеко в глубине его души она видит хорошее, нетронутое, чистое.

Совещание у Копытова прошло довольно быстро. Словно для того, чтобы помучать Ларису, редактор неторопливо, громко прочитал обзор «Комсомольской правды», в котором были описаны все неточности и измышления в очерке «Таков советский человек».

— Я, конечно, учту свой срыв, — сказал Олег неопределенным тоном.

— Всё? — удивленно спросил Полуяров.

— Нет, не все, — со скрытой усмешкой ответил Олег, — я могу еще добавить несколько традиционных покаянных фраз, но они, я думаю, не к месту? Я постараюсь загладить свою вину.

Домой они шли через Комсомольский сквер. Его заложила на месте разрушенного монастыря молодежь еще в годы первой пятилетки. Теперь сквер был самым живописным уголком города.

Зимой здесь неуютно: почерневшие кустарники кажутся высохшими, а толстоствольные тополя с оголенными сучьями — промерзшими и мертвыми.

Лариса любила этот сквер с детства. С ним у нее была старая дружба. Еще школьницей она проводила здесь много часов, бродя по аллеям или мечтая с книгой стихов в руках. По утрам она прибегала сюда подышать ароматом цветов. Приезжая на каникулы из университета, она торопилась в сквер.

Он казался ей живым существом — красивым, спокойным и добрым. Зимой она тосковала по его зелени, чудилось, будто земля и деревья промерзли, и Лариса боялась, что не увидит здесь больше ни травы, ни цветов, ни листьев.

— Скорее бы весна, — сказала она. — Ты не хмурься, все будет хорошо.

— Будет, будет, — проворчал он. — Когда? Как только речь заходит о чем-нибудь хорошем, мы пользуемся лишь глаголами будущего времени… — Он поднял воротник пальто. — Впрочем… поживем, увидим. Вот привыкну к вашей семье, к вашей квартире, к твоему письменному столу… Копытова переведут в другое место…

Лариса понимала, что это нехорошо — смеяться, когда любимому грустно. Она прикрыла рот муфтой, промолчала, но не выдержала и спросила счастливым шепотом:

— Ты сына хочешь или дочь? Когда решишь окончательно, скажи мне, учту…

— Идем домой, — быстро проговорил Олег, — у меня ноги замерзли.

Было очень холодно.

Писал Валентин торопливо, перо не успевало за мыслями. В себя он верил лишь временами, в минуты вдохновения. Сомнения в своей правоте, в своих способностях сменялись злостью, и он работал еще ожесточенней. Большие, неопределенные замыслы, желание приносить пользу, чувствовать себя нужным, незаменимым — все это не столько помогало работать, сколько усиливало неудовлетворение результатами своего труда.

Способен ли я обнаружить главное? Или всегда буду замечать в жизни только поверхностное, то, что сразу бросается в глаза? Буду ли я настоящим журналистом? Вопросов было много. Они казались Валентину признаком творческой слабости. Он задавал их себе каждый день.

Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.

Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.

Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.

Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы — и только.

Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно — надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.

И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.

Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.

Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.

Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:

— Об этом, надо полагать, вы писать не будете?

— Уйди отсюда, сволочь, — негромко сказал Валентин.

Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:

— Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…

— Уйди, говорю, отсюда, — еще тише повторил Валентин.

Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора — нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.

На словах одно, на деле другое — это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.

Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.

В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь — они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.

Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.

А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.